— Конечно, — согласился Чапаев. — Небо видит пылинку и нас всех. Но знаете что? Многие понимают, что пылинка создана небом. Но мало кто понимает, что небо создано пылинкой.

Т. кивнул.

— Вы только что сказали важную для меня вещь, — ответил он. — И я про неё буду думать…

— Только не останавливайтесь, — сказал Чапаев, — не привлекайте внимания.

Мимо пробежали двое городовых, потом ещё один, отчего-то с саблей-«селёдкой» в руке, и на несколько мгновений разговор стих.

— Скажите, — заговорил Т. снова, — а этот Джамбон — он что, настоящий лама-перерожденец?

— Да как вам сказать. С одной стороны, самый настоящий, какие только бывают. С другой, я бы не стал относиться к этому серьёзно.

— Почему?

— Видите ли, — сказал Чапаев, — он сын богатого монгольского скотопромышленника. А титул родители купили ему во младенчестве — это у них в Монголии примерно как в России графство, никогда не помешает… Пардон, не хотел…

— Да бросьте вы, — засмеялся Т.

— Причём купили не за деньги, а выменяли на стадо свиней. А вырос Урган Джамбон в Париже. И по-французски знает значительно лучше, чем по-монгольски.

— Вы это серьёзно?

— О да, — ответил Чапаев. — Он потому и взял себе в качестве второго имени слово «Джамбон» — это по-французски «ветчина». Чтобы напоминало одновременно про стадо свиней и завтраки на Монмартре.

— А буддизм?

— Буддизмом он увлёкся уже в Петербурге. Сначала много общался с ламами, а потом потерял к тибетским школам интерес.

— А где он в таком случае берёт это своё снадобье?

— Какое?

— Кажется, «слеза Шукдена».

Чапаев засмеялся.

— Вы и про это знаете, — сказал он. — Если строго между нами, покупает ингредиенты у голландских матросов в порту и делает сам. Остальное просто театр. Но вещь серьёзная, я пробовал… Однако вот мы и на Невском. Куда вам теперь?

— Hotel d'Europe, — ответил Т.

— Ну идёмте. Немного вас провожу.

— Удивительно, — заметил Т. через несколько шагов. — Обо всём Соловьёв хоть что-нибудь, но сказал…

— Самое замечательное, — отозвался Чапаев, — он ухитрился каждому сказать что-то очень простое, но полностью перевернувшее мир. Каждому. Потом было непонятно — как мы сами не догадались? Но вы, наверно, и без меня знаете про эту его особенность…

Т. ощутил потребность сменить тему.

— Кстати, — сказал он, — неужели правда, что его арестовали только за эту фразу насчёт народного горя?

— Анекдот, — махнул рукой Чапаев. — Просто анекдот. Насколько я знаю, дело было иначе. Он показал императору будущее.

— И что случилось?

Чапаев усмехнулся.

— Говорят, император побледнел и спросил: «Вы это никому больше не показывали?» Соловьёв сказал, что нет. Тогда его арестовали, и с тех пор никто его больше не видел. Но я не знаю, так ли это было в действительности.

— Вы пойдёте завтра на эту… манифестацию протеста?

Чапаев отрицательно помотал головой.

— Мне это как-то не к лицу.

— Вы служите?

— Учусь, — ответил Чапаев. — На кавалериста.

Т. недоверчиво улыбнулся.

— Неужели? Вы первый встретившийся мне кавалерист, озабоченный вопросом о том, есть ли у Абсолюта личность.

Чапаев вздохнул.

— Знаете, граф, не могу сказать, что этот вопрос заботит меня по-настоящему. Так, поддержать разговор. А насчёт моей специальности… Чувствуете этот холодный ветер на лице? Отчего-то мне кажется, что вскоре для выживания нужны будут именно те навыки, которым я учусь. И ещё не помешает научиться петь революционные песни.

— А это для чего?

— Люди, и в особенности полиция, во все времена больше всего боятся непонятного. Поэтому лучшая маскировка — притвориться тем, что хорошо им известно. Впрочем, вы это знаете не хуже меня. Я слышал только, вы предпочитаете наряжаться жандармом — но ведь сути это не меняет…

— Как быстро распространяются слухи, — буркнул Т. — Скажите, Василий, а можно спросить вас об одной вещи? Я собирался задать этот вопрос на собрании, но не успел.

— Разумеется, спрашивайте.

— Что такое Оптина Пустынь?

Чапаев засмеялся.

— Чувствуется, вы близкий друг Владимира Сергеевича — вы даже задаёте этот вопрос с той же интонацией, что и он. Я, разумеется, не знаю.

— Ещё не знаете? — переспросил Т., нахмурясь.

— Ещё не знаю, или уже не знаю.

— Вот как, — сказал Т. — Значит, не знаете…

— Разумеется, нет. И не очень переживаю в этой связи. Тех, кто это твёрдо знает, развелось в мире столько, что на калькуттском базаре их продают по сорок рупий за пару. У меня есть подозрение…

Чапаев замолчал.

— Какое подозрение? — спросил Т. — Говорите.

— Знаете, чем линия Соловьёва радикально отличается от других известных мне традиций умного неделания?

— Чем же?

— Тем, что везде в его процессе что-то узнают, — сказал Чапаев, выделив слово «узнают». — А соловьевцы чаще всего расстаются с тем, что вчера ещё знали наверняка, не получая ничего взамен. Знать, говорил Соловьёв, это смертное состояние, и венцом любого знания является смерть. «Я», «Истина», «Путь» — все эти понятия имеют такую ядовитую природу, что каждый раз их приходится заново зарывать в землю. А там, где знания нет, нет и смерти. И я совсем не удивлюсь, если окажется, что Оптина Пустынь — это то самое место, где мы ещё не знали, что надо идти в Оптину Пустынь… И самое интересное в этом вечном путешествии, граф, что мы заново совершаем его каждую секунду…

До следующего перекрёстка дошли молча. Затем Чапаев тихо сказал:

— За нами шпик. Не оглядывайтесь.

— Что предлагаете? — спросил Т. — Застрелим добряка?

Чапаев махнул рукой.

— Он того не стоит. Лучше я уведу его за собой. Однако на этом нам придётся проститься.

— Было очень приятно познакомиться, — сказал Т. — Возможно, когда-нибудь встретимся ещё… И кстати, не сомневайтесь — личность у Абсолюта всё же есть.

— Что же она собой представляет? — спросил Чапаев.

— Это вы, — ответил Т.

— Я?

— Или та девочка, которая играла перед домом в классики. Кажется, Аня. Или этот господин в жёлтом галстуке.