С этим были согласны Альфонс Петцольд, Франц Гинцки, Антон Вильдганс, Рильке, приезжавшие в Кальксбург послушать отрывки из пьесы в исполнении автора. Через месяц после выхода книги, в ноябре 1917 года, Ромен Роллан напишет, что в этой драме автор «сумел избежать архаизмов и анахронизмов», что, на его взгляд, это «лучшее из современных произведений, где величавая печаль помогает художнику увидеть сквозь кровавую драму нынешнего дня извечную трагедию человечества».

Тем временем свой роман «Птичка» Фридерика посвятила Роллану, а под именем главного героя книги, чувственного и любострастного невролога Клеменса Урбахера, тратившего зарплату на пополнение коллекции миниатюрных картин, замаскировала не кого-нибудь, а Стефана Цвейга. И что самое невероятное, придала сюжету эмоциональный драйв, выписав образ главного конкурента Клеменса в его погоне за пополнением коллекции. Нет никаких сомнений, что под именем богатого промышленника Мансталя Фридерика скрыла поэта Гуго фон Гофмансталя, намекая на сложные и натянутые отношения между двумя «конкурентами».

* * *

Свой первый короткий отпуск с момента начала работы в Stiftskaserne Цвейг решил провести с Фридерикой в живописном городе, названном Александром Гумбольдтом «прекрасным миром, расположенным между Неаполем и Константинополем». На 20 и 21 октября 1916 года они забронировали в Зальцбурге большой номер в парк-отеле «Nelböck». Два незабываемых романтических вечера они будут гулять по удивительно красивым и широким набережным, любуясь каменной резьбой крепостных башен и колокольни. На площади у главного фонтана Резиденцбруннен почитают друг другу любимых французских поэтов. Будут прятаться от дождя под кронами могучих старинных деревьев, разглядывать собор Святых Руперта и Вергилия, искать великие фамилии на кладбище Святого Петра. От оживленной торговой улицы Линзергассе и площади Корнелиуса Райтзамера (сейчас носящей имя Стефана Цвейга) поднимутся к древним воротам Феликса (1632) и окажутся у монастыря Капуцинов, насчитав в нем тринадцать часовен и скульптурных композиций на тему Страстей Христовых. Уже тогда, в первую прогулку по лесистому холму Капуцинерберг на высоте двести метров над уровнем города, Фридерика обратит внимание на странный заброшенный замок – их со Стефаном будущий дом, стоявший в окружении высоких деревьев, покрытый периной опавших осенних листьев.

В Зальцбурге в эти дни Стефан старался говорить только о светлом будущем, обсуждал с Фридерикой великие книги и музыку, размышлял о пророческом гении медицины Парацельсе и бессмертии гения музыки Моцарта. Подобные беседы наполняли его силой вдохновения, но если беседа съезжала в колею мрачного настоящего, становился молчаливым, убыстрял шаг, мог впасть в раздражение и ярость. Спустя годы Фридерика много писала о его поведении и неуправляемом психическом состоянии в трудные годы войны: «Симптомы усталости, мгновенно переходившие в приступы депрессии или внезапные вспышки гнева, принимали характер аномально обостренных приступов перевозбуждения». К счастью, она привыкла к его поведению, считая его скорее признаком отклонения от нормы, признаком гения. Еще 22 марта 1914 года Фридерика скажет: «Второстепенным богам я уже не могу поклоняться, мой Верховный Бог превосходит других, даже если он раздражен или не побрился». Эти же слова она повторила ему в Зальцбурге в отеле «Nelböck».

В последние месяцы работы над «Иеремией» Стефан обсуждал с ней библейских пророков и апостолов. Не зная молитв, не веря во Всевышнего – «я проклял своего Бога, убил его в своей душе», – рассуждал о грехопадении человечества. Неустанно искал объяснения и смыслы вечных скитаний еврейского народа. Нередко из таких бесед складывались диалоги героев его новой драмы. Как, например, ночной разговор из четвертой сцены, возникший между часовыми на крепостных стенах Иерусалима, наблюдавших за тем, как Самария и Гилгал пылают в огне осады: «Зачем Бог бросает народы друг на друга? Разве мало места под небом?.. Кто сеет ненависть, когда так много места для жизни и пищи для любви?.. Бог не может желать этого преступления. Он дал нам жизнь, чтобы жить… Война не от Бога. Откуда же она?..» – «Твои вопросы ни к чему, ты только терзаешь себя». – «Бог дал нам сердце для того, чтобы оно терзалось».

Если в споре и диалогах рождается истина, то писатель, бесспорно, пришел к этой истине в середине войны, когда в уста хора в поэме «Иеремия» вложил страшное пророчество: «Иди своей дорогой и терпи страдания, мы жаждем припасть к водам далеких источников, истосковавшиеся по ним губы наши горят от горечи, нас гонят из страны в страну, лишая родины, по бесконечному пути страданий, мы вечно побежденные, рабы приютившего нас очага». Как он мог такое написать в 1917 году?

* * *

Фридерика поддержит и еще один его замысел на библейскую тему. Проведя параллель между текущими событиями войны и преданием о строительстве Вавилонской башни, он пишет эссе «Вавилонская башня» («Der Turm zu Babel»), обращаясь в нем ко всему человечеству с просьбой – остановиться во взаимной ненависти друг к другу, попытаться вместе достичь духовного единства, единения, «как осуществления высшей идейной задачи эпохи». Осенью 1916 года «Вавилонская башня» впервые появилась в пацифистском западношвейцарском ежемесячнике «Le Carmel», и Верхарн за неделю до своей гибели успел ее прочесть и выразить согласие с позицией друга. Так проповедник доброты и милосердия Верхарн, ставший жертвой всеобщей истерики и ненависти, успел надышаться перед смертью, примириться во взглядах со своим австрийским другом и переводчиком. «День, когда я получил его письмо, был счастливейшим днем моей жизни, – пишет Цвейг, – ибо я понял, что пала пелена, омрачавшая ясный взор поэта, и осознал, как необходим он будет нам впоследствии, он, такой же страстный в чувстве своей великой, всеобъединяющей любви, каким он был в своем гневе и ненависти».

К сожалению, мирного будущего для великого бельгийского поэта не наступит. Он нелепо погибнет на вокзале в Руане 27 ноября 1916 года – на долю секунды в людской толпе потеряет равновесие и упадет прямо на рельсы. Легенда гласит, что, когда Верхарна вытащили из-под вагона с отрезанными выше лодыжек ногами, он, еще находясь в сознании, успел прошептать: «Моя жена… Моя родина». На следующий день Стефану Цвейгу исполнилось 35 лет; даже страшно представить, какой это был для него удар в то «праздничное» ледяное ноябрьское утро.

«Мрачный то был день… Я помню его и поныне и никогда не забуду. Я достал все письма поэта, чтобы перечитать их в последний раз, побыть с ним наедине и убрать навсегда, похоронить то, что навеки ушло из жизни, ведь я же знал, что уже никогда больше не придет ни одного письма. Но так и не смог этого сделать – что-то во мне не желало признать разлуку вечной и проститься с человеком, который стал для меня живым воплощением всех моих идеалов, примером всей жизни. И чем больше я повторял себе, что он умер, тем сильнее чувствовал, как много от его существа еще