так называемых «пацифистов кофейни», рассуждающих о будущем послевоенном устройстве мира. Уже при втором визите в этот «обетованный край» австрийский гость поймет, с каким недоверием и злобой швейцарцы относились к спекулянтам, дезертирам, революционерам, лазутчикам, беженцам, наводнившим в годы войны их благополучное и спокойное государство. Но то было мнение швейцарцев, привыкших жить вдали от суеты и стрельбы. Цвейгу и тысячам других иностранцев, наоборот, благодаря тому, что к 1917 году Цюрих распростился со своей мертвящей тишиной и был перенаселен людьми вышеперечисленных категорий, довелось увидеть «пестрое и более живое смешение людей и мнений» и, как следствие, пережить события войны «интенсивнее, чем на воюющей родине».

Стоит сказать, что до апреля 1917 года «Одеон» нередко удостаивал своим посещением и будущий вождь мирового пролетариата, который мог там дописывать «Империализм как высшую стадию капитализма» или набрасывать черновик рукописи будущей книги «Государство и революция». Столкнуться лоб в лоб на улицах Цюриха с В. И. Ульяновым-Лениным, как, впрочем, и с кем-то другим из пассажиров «пломбированного вагона», Стефан Цвейг, разумеется, не мог. Несмотря на то что в мемуарах утверждал чуть ли не обратное, говоря, что, дескать, видел в Цюрихе «русских, которых затем сделала известными революция и настоящие имена которых я так никогда и не узнал». Видеть их он вряд ли мог: «исторический поезд» к этому моменту ушел из Швейцарии далеко и надолго, вернее, даже навсегда. Но теоретически (когда говоришь о Ленине, слово «теоретически» так и просится на бумагу) мог, и даже неоднократно, сидеть в «Одеоне» за тем же столиком, что и Владимир Ильич, заказывать горячую яичницу и бокал охлажденного шампанского у того же официанта. Тем более ходить по одним и тем же с ним каменным набережным в старой части города.

Спустя много лет{299} Цвейг вновь обратится к своим воспоминаниям о Цюрихе времен Первой мировой войны и напишет очерк о таинственном возвращении Ленина в Петроград – но по каким-то соображениям спрячет рукопись в стол и при жизни так и не представит ее на суд читателей. Миниатюру издадут на следующий год после его смерти{300}, а на русском языке так и вовсе в 1987-м. «Сразу же за Лимматом, в Старом городе, на узкой, старинной, горбатой Шпигельгассе живет он (Ленин. – Ф. К.) на втором этаже одного из крепко построенных домов с островерхими крышами; время и маленькая колбасная фабричка, стоящая во дворе, прокоптили этот дом. На встречи, которые он иногда по вечерам устраивает в маленьком кафе, где обычно собираются рабочие, является не более пятнадцати – двадцати человек, в основном молодежь, поэтому и терпят здесь этого чудака, как, впрочем, всех русских эмигрантов, подогревающих свои головы неимоверным количеством горячего чая и многочасовыми горячими спорами. Никто, однако, не принимает этого невысокого лобастого человека всерьез, и в Цюрихе не найти и трех десятков человек, которые считали бы для себя важным запомнить имя этого Владимира Ильича Ульянова, человека, живущего у сапожника. И если бы тогда один из тех шикарных автомобилей, которые на больших скоростях носятся по городу от посольства к посольству, при несчастном стечении обстоятельств задавил бы его, мир так бы и не узнал, что существовал на свете человек, носивший фамилию Ульянова, или Ленина»{301}.

В «Одеоне» и в коридорах отеля «Schwert» Цвейг мог встретить друзей и коллег, с которыми охотно секретничал обо всем происходящем. Среди них были Франц Верфель, Леонгард Франк, Фриц фон Унру, нобелевский лауреат Альфред Фрид, Ферруччо Бузони; сюда можно добавить и новое приятное знакомство с Джеймсом Джойсом. А вот с членами «литературного клуба Хоттинген»{302}, объединявшего литературную элиту Швейцарии, он не нашел точек соприкосновений ни по одному вопросу, хотя посещал порой их собрания в ресторане «Zum Sonnenberg».

Семнадцатого ноября 1917 года, в тот день, когда в Цюрихе на привокзальной площади Гельветиаплац у Народного дома на баррикадах убьют несколько человек за попытку организации революции, Стефан Цвейг преспокойно попивал чай и пускал колечки дыма на мрачных коллег в главном интеллектуальном клубе города. Атмосфера заведения, услышанные там лозунги и речи разочаруют его бесповоротно. Дневник писателя отлично передает настроение своего автора: «Я не выношу грубых и бестактных манер швейцарцев, понимаю враждебную настороженность, которую все здесь испытывают к эмигрантам: слишком часто они становились жертвами немецкой бестактности… Я дорожу своей гордостью, которая отказывается уступить хоть на дюйм этим твердолобым парням. Я не буду опускаться так низко и задыхаюсь от одной мысли своего возможного участия в этом клубе».

* * *

В последних числах ноября он поедет с Фридерикой к Ромену Роллану в Вильнёв, в отель «Байрон», где мудрейший французский писатель в последние два года в одиночестве жил и работал на берегу Женевского озера. Цвейг еще из Вены сообщил, что приедет в гости со своей «женой», хотя его законной избранницей Фридерика еще не являлась. «В первое мгновение я не мог найти слов для приветствия, мы подали друг другу лишь руки – первая французская рука, которую после долгих лет мне довелось пожать; Роллан был первым французом, с которым я говорил за последние три года, – но за эти три года мы сблизились еще больше. Я говорил на чужом языке доверительнее и более открыто, чем с кем бы то ни было на родном дома. Я прекрасно понимал, что друг, стоявший передо мной, – величайший человек современности, что он – чистая совесть Европы. Только теперь я мог оценить, как много он сделал и делает своей самоотверженной борьбой за взаимопонимание».

Гуляя по берегу, друзья вспоминали покойного Верхарна, его лучшие поэмы и стихи. Роллан поведал Цвейгу о своей работе в Агентстве помощи военнопленным, организованном Международным комитетом Красного Креста в Женеве. Рассказал, как трудно приходилось без выходных находиться в помещении музея Рата «бок о бок с директором, изумительным доктором Феррьером» и отвечать на тысячи писем и телеграмм, приходивших со всех стран от лиц гражданского населения, солдат, интернированных, офицеров.

«В беседах того вечера и последующих дней меня глубоко трогала его тихая грусть, которая окрашивала каждое его слово, та же печаль, которая звучала у Рильке, когда он говорил о войне. Он был полон горечи от действий политиканов, людей, которым для удовлетворения своего национального тщеславия было все еще недостаточно жертв. Но вместе с тем всегда ощущалось сострадание к несметному числу тех, кто страдал и умирал за “идею”, которая им самим была непонятна и на самом деле была просто бессмыслицей»{303}. Уже приближаясь к отелю, Роллан вспомнил и рассказал, как много лет назад в воскресный солнечный день 19 августа 1883 года он с матерью наблюдал за Виктором Гюго, стоявшим со своими внуками на ступеньках отеля «Байрон». Это событие настолько врезалось