Шел сентябрь 1944 г., и Черчилль настаивал на встрече со Сталиным один на один. Он хотел предотвратить сговор, зарождавшийся, как он предчувствовал, между Рузвельтом и Сталиным.

Момент он выбрал правильно, так как Рузвельт не смог бы даже попытаться его сопровождать: американский президент вынужден был присутствовать на своих перевыборах, назначенных на 4 ноября, соперничая с Дьюи.

В письме с предложением о встрече 27 сентября 1944 г. Черчилль обещал Сталину пользоваться любым случаем, чтобы повторять в палате общин, что «именно русская армия сломала немецкую военную машину и до сих пор сковывает основные силы врага на фронте»{347}.

Историкам времен «холодной войны» явно не хотелось признавать это свидетельство. Да и более поздние авторы вторят их молчанию.

«Для меня праздник — вернуться в Москву в условиях более благоприятных, чем в августе 1942 г.», — уверял Черчилль. Видимо, Рузвельт догадывался о подноготной этого праздника. Он телеграфировал Сталину, что Соединенные Штаты не будут себя считать связанными любым решением, принятым без них, «поскольку в данное время нет такой проблемы… которая не касалась бы Соединенных Штатов». Он предложил Черчиллю привлечь к участию в разговоре Гарримана. Сам Сталин задавался вопросом о причинах просьбы о личной встрече с глазу на глаз. Ввиду реакции Рузвельта он организовал эту встречу у Молотова. Черчилль, тем не менее, устроил так, чтобы все-таки переговорить со Сталиным один на один{348}.

Именно в ходе этого разговора, пересказанного в его мемуарах, Черчилль нацарапал на бумаге схему «раздела» Европы: «В Румынии доля России составит 90%, доля других — 10%; в Греции доля Великобритании — 90% (по согласованию с США); в Югославии — 50% на 50%; в Венгрии — 50% на 50%; в Болгарии — России 75%, другим — 25%».

«Я придвинул бумагу к Сталину, — рассказывает он, — которому ее перевели. Повисла недолгая пауза. Затем Сталин взял свой синий карандаш, начертал на листке жирную линию в знак одобрения и отдал бумагу мне. Все было решено за меньшее время, чем понадобилось, чтобы ее написать. […] Тогда я ему сказал: “Не будет ли выглядеть немного циничным, что мы вроде как решили судьбу миллионов человеческих существ таким кавалерийским наскоком? Сожжем эту бумагу”. — “Нет, — сказал Сталин. — Сохраните ее”»{349}.

Таким образом, вопреки легенде, беспрестанно повторявшейся, пока она не стала «исторической правдой», Европа была разделена на зоны влияния не в Ялте, а в Москве несколькими месяцами ранее. И с инициативой раздела выступил Черчилль, а не Сталин. Рузвельта же в США и в Центральной Европе обвинили в том, что он под этим подписался.

Чтобы оповестить Рузвельта о таком демарше и более-менее объясниться, Черчилль написал ему тогда очень длинное письмо{350}, которое так и не отправил.

Как можно заметить, при этом разделе мира речь не шла о Польше — объекте перманентных дискуссий как о ее границах, так и о составе ее будущего правительства. Миколайчик казался непреклонным. Он был тогда в Москве. «Вы — упрямцы и хотите опрокинуть Европу», — сказал ему Черчилль{351}.

Но люди из Люблинского комитета произвели на Черчилля отталкивающее впечатление, особенно когда их президент Берут заявил, «что во имя и от имени Польши он требует отдать Львов России». По мнению Черчилля, лондонским и люблинским правителям следовало встретиться и составить коалиционное правительство. В принципе, Сталин и Молотов с ним соглашались при условии, что лондонские поляки будут в меньшинстве. «Гноящаяся рана», — прокомментировал Черчилль.

Обоюдная непреклонность, которая ввиду военной ситуации (советская армия стояла у ворот Польши) привела бы к захвату власти правительством квислинговского типа, проявилась и несколькими месяцами позже в Ялте: к этому времени Миколайчик был вынужден уйти в отставку из-за того, что предложил коллегам-министрам в Лондоне переговоры с Люблинским комитетом. В Ялте союзники договорились, что в Польше будут проведены свободные выборы, при этом она потеряет свои территории на востоке, чтобы обрести другие земли на западе. Сразу после этого Черчилль встретил генерала Андерса. Произошел взрыв.

«Вы недовольны результатами Ялтинской конференции?» — спросил по-французски Черчилль генерала Андерса 21 февраля 1945 г.

«Недоволен — не то слово! — воскликнул Андерс. — Я нахожу, что приключилось большое несчастье. Польская нация не заслуживает, чтобы с ней так обращались, и мы, сражавшиеся, никак не были к этому готовы. В этой войне Польша первой пролила свою кровь… Она понесла огромные потери. Она была связана с Великобританией с самого начала и в самые трудные моменты оставалась с ней. За границей мы совершили выдающиеся военные подвиги — и в воздухе, и на земле, и на море. В Польше наше движение сопротивления против немцев было самым значительным из всех. И что сегодня мы, командиры, скажем своим солдатам? Советская Россия — верный союзник Германии вплоть до 1941 г. — отнимает у нас половину наших территорий и хочет установить собственную власть в оставшейся Польше. Мы по опыту знаем, к чему это ведет…»

Черчилль разозлился: «Все это произошло по вашей вине! Я вам давным-давно советовал решить этот вопрос с Советской Россией, оставив ей территории, расположенные к востоку от линии Керзона[37]. Если бы вы меня послушали, то дело приняло бы совершенно иной оборот. Мы никогда не гарантировали восточную границу. Мы сами располагаем достаточными войсками и вовсе не нуждаемся в вашей помощи. Можете отвести ваши дивизии, обойдемся и без вас»{352}.

Такие слова могли бы вызвать вполне справедливое негодование поляков — действительно, если история и признала выпавшие на их долю страдания, то не воздала должное активному участию их сил в деле освобождения Европы, в частности во время итальянской кампании.

Далее Черчилль объяснил, что вопрос о границах будет изучен на мирной конференции, что Польша получит щедрую компенсацию на западе, Восточную Пруссию и т. д. Касательно будущего правительства Андерс заметил, что предпочел бы, чтобы оно состояло исключительно из членов Люблинского комитета[38]. Тогда поляки отчетливо увидят, что это не настоящее правительство.

Черчилль покинул Ялту довольно удрученным.

Сговор, который он предчувствовал и заметил между Рузвельтом и Сталиным, проявился еще раз, когда, например, они оба сопротивлялись настояниям Черчилля, чтобы Франция участвовала в оккупации Германии. Конечно, в конце концов, он все же одержал победу, «сражаясь, словно лев». Но в тот самый момент, когда Черчилль писал Идену что «его единственной надеждой для мира было согласие в Тройке», он прекрасно чувствовал, что «мир собирается разделиться надвое между США и СССР, и планетарная роль Великобритании подойдет, следовательно, к концу..»{353}