в позе терпеливого ожидающего. Он уже скатал домой, отдал распоряжение жене насчет вечера и вернулся, чтобы тоже хоть что-нибудь узнать про Мотьку Ожогина. Хмель у него давно выветрился, нос и щеки посинели, скулы подернулись сеткой мелких морщин и красноватых прожилок: переживал человек.

Петровин с Савушкиным были на короткой ноге. Хрисанф Мефодьевич относился к молодому участковому с отеческой теплотой, называл в глаза и заглазно не иначе как сынок, а после того полета с моста на мотоцикле он же, Савушкин, и надоумился окрестить лейтенанта милиции Стрижом. Эти птицы, известно, живут в ярах и летают удивительно быстро и виражисто.

— Ну как там, сынок, худо с ним? — спросил охотник милиционера.

— Хуже можно, да некуда, Хрисанф Мефодьевич, — глуховато ответил Петровин. — Похоже, проторил дорожку себе на тот свет, а точнее — к вашему огороду

поближе.

Савушкин дышал напряженно, точно нес на плечах тяжелый груз.

— Проторил, говоришь, тропу на кладбище? Гм… А по своей ли воле? — Охотник столкнул шапку с правого уха на левое, помолчал. Участковый смотрел на него и внимательно слушал. — Какой он ни пьяница, а жизнь любил, рук-ног, да и головы заодно, не думал лишаться.

— Спросить бы об этом его, но он нем и глух, в полном бесчувствии… Ну, я пойду, Хрисанф Мефодьевич!

— Далеко направляешься-то, коли не секрет?

— В участок дорстроя, к Утюжному.

— Садись — подвезу. Утюжный в конторе. Я видел недавно, как он туда шел.

Кудринский дорожный участок был последним прибежищем Мотьки Ожогина. Направляясь сейчас к Утюжному, лейтенант Петровин хотел разузнать у дорожного мастера, на какие работы был направлен в эти дни Ожогин, выполнял ли все то, что требовалось, или, по закоренелой привычке, баклуши бил.

Утюжный сидел один в маленькой комнатке, спиной к окну, закрывая его наполовину своей грузной тушей. Он курил, и облака слоистого дыма, скверно пахнущего подпаленной портянкой, окутывали его. При появлении старшего, как он называл участкового, Утюжный не приподнялся, не встал, а лишь зажмурился и затянулся сигаретой во всю силу легких. Огонек зло засветился красной точкой. Утюжный держал в себе дым дольше обычного, но вот грудь его шумно опала, из широченных ноздрей струями повалил дым.

— Ну и накурено! — вырвалось у Петровина. — Как в старину говорили — хоть топор вешай.

— Привычка, — сказал Утюжный. — Дурная, впрочем…

— Сознаете, а делаете.

— Работа — сплошные нервы.

— Нервы — не у вас одного… Ладно, курите, смолите, жуйте — как нравится. Но ответьте: про Ожогина слышали?

— Угу…

— И как?

— Что — как?

— Встревожены, опечалены? Или — радуетесь?

Утюжный утопил один глаз в морщинах лица, при этом красная, мясистая щека от прищура взбугрилась, рот повело на сторону. Шепелявя, он начал сердито выплевывать слова:

— Взял же поганца на свою голову. А так не хотел! Молил он, упрашивал, размягчил мою душу… Нигде человеком его уже не считали, пропойцу, а я вторично пригрел из жалости к детям. Работай, ему говорю, кусок хлеба с маслом на столе всегда будет. Обещал не пить, не прогуливать! Месяца не продержался — нажрался до каюка!

— Последний раз Ожогина видели в Кудрине дня четыре назад. Где он мог пропадать это время? — Участковый записывал все вопросы свои и ответы Утюжного.

— А спросите его! — Дорожный мастер сжал кулаки, уперся ими в кромку стола, отодвинулся к подоконнику. — Слинял куда-то, паскуда, как это обычно он делал…

— Значит, слинял? А сами вы как к этому относились? Несколько дней подряд у вас прогуливает рабочий, и никто его не хватился, не послал в розыски… Или у вас, в дорстрое, такое в порядке вещей?

— Да не нужен он был мне на это время! — вскипел дорожный мастер. У Утюжного побагровело не только лицо, но и кулаки. Петровин слышал, как у дорожного мастера скрипнули зубы. — Буран кончился, слава богу, дороги мы все расчистили, а тут и погода установилась ясная. Что остается делать дорожникам зимой? Ждать нового снегопада, чтобы опять чистить, скоблить проезжее полотно.

— Нет, товарищ Утюжный, не то вы мне говорите. — Петровин прихмурил брови и прикусил губу. — Не было у вас на дорожном участке трудовой дисциплины. Вот это правда, и против нее никуда не пойдешь.

— Опять на меня фельетон настрочите в газету? — Утюжный натянуто улыбался, в глазах у него то вспыхивали, то гасли недобрые огоньки.

— Не много ли чести — второй раз прославлять вас в печати и все по одному и тому же поводу. — Лейтенант милиции тихо, иронически усмехался. — Кожа у вас больно толстая — словом не пронять. В вас можно гвозди вколачивать, и то вряд ли почувствуете. Простите за откровенность…

— Ну зачем уж вы так на меня, товарищ Петровин! — протяжно сказал Утюжный. — Вашу критику я тогда вон как принял! Живо мосты в надлежащее состояние привел, лужу — целое море — посреди улицы осушил.

— Еще бы не развернуться вам! Испугались, что по закону спросят с вас за утонувшего человека.

— Я его не топил. За каждого пьяного дурака — не ответчик. И за этого обормота Ожогина — тоже… Как вы считаете, спасут ему его драгоценную жизнь, или уйдет к праотцам? — Не мигая, Утюжный глядел на Петровина и ждал ответа. Но тот ничего не сказал, молча уложил бумаги в полевую сумку и встал. Поднялся и Утюжный со своего стула.

— До свидания, — сказал участковый.

— Пойдемте уж в одни двери, — засобирался дорожный мастер. — Мне в Парамоновку надо лететь — вызывает районное начальство.

Они вышли. Утюжный, кашлянув, повернул в дверях ключ.

— А вы… в Парамоновку тоже? — с настороженностью спросил дорожный мастер.

— Жизнь покажет…

Глава седьмая

1

Пять суток теплилась в Мотьке Ожогине жизнь, а на