А когда дело дойдет до организации сервисных лабораторий по древней ДНК вроде тех, что работают по определению радиоуглеродных датировок, то там точно специализация окажется очень к месту, а может, даже оформится в особую профессию. В таких лабораториях будет производиться скрининг образцов, чтение полногеномных последовательностей, а затем результаты будут сводиться в отчеты, которые сможет понять неспециалист, по примеру нынешних отчетов в коммерческих лабораториях по индивидуальному геномному тестированию. В таких отчетах наверняка будут указываться вид, пол, родственные связи индивида, а также как этот новый образец соотносится с опубликованными ранее. Обладателю образцов будет предоставлен электронный отчет с данными, которые он сможет использовать дальше любым способом по желанию. И все это не должно превышать двойной стоимости радиоуглеродного датирования.

Подобные сервисные лаборатории не останутся без дела, но исследователя, способного анализировать данные, никто полностью не заменит. Если археолог изучает древнюю популяцию с привлечением ДНК, то он, как правило, сталкивается с запутанными тонкостями, в которых трудно разобраться без помощи эксперта по геномике, так что такой партнер обязательно понадобится. Получение информации по полу, видовой принадлежности, родственным связям и наследию наверняка станет рутинной процедурой в работе с древней ДНК. Но более содержательные научные вопросы, которые можно решить с помощью древней ДНК, например, как смешивались и мигрировали древние популяции, как действовал естественный отбор, вряд ли окажутся в компетенции сервисных лабораторий, так что даже бесполезно их задавать.

Мне кажется, лучше всего организовывать такие лаборатории по модели лабораторий радиоуглеродного датирования. Возьмем, к примеру, оксфордскую лабораторию по радиоуглеродному датированию (Radiocarbon Accelerator Unit). Там за деньги анализируется очень большое число образцов, у них идет по конвейеру поток анализов, и, таким образом, каждый анализ в среднем получается дешевле, быстрее и качественнее, чем если бы каждый из ученых делал это сам для своих задач. То есть каждый ученый может прекрасно прицепиться к локомотиву радиоуглеродного датирования и попасть на передовую науки, как, например, это проделал Томас Хайэм, работавший с археологической летописью неандертальцев в Европе. Он показал, что, когда в той или иной области Европы появлялись современные люди, неандертальцы быстро, в течение следующих нескольких тысячелетий, оттуда исчезали21. По той же организационной схеме, как я понял во время стажировки в Массачусетском технологическом институте, работал и один из нескольких центров секвенирования, выполнивший львиную долю работы по проекту “Геном человека”, которую оплачивали по контрактам Национальные институты здравоохранения США. Эрик Лэндер, мой научный руководитель, возглавлял этот центр и использовал все его преимущества для решения интересных ему научных вопросов. Мне такая модель очень по душе: построить конвейер, а затем с его помощью тщательно исследовать прошлое.

Из уважения к древним костям

Когда мне было семь лет, мама впервые повезла нас со старшим братом и младшей сестрой в Иерусалим. Мы провели там лето, а потом и следующее. Жили у дедушки – у него была квартира в бедном, очень религиозном районе, где ходили мужчины в длинных черных лапсердаках и женщины в скромных многослойных платьях и обязательных косыночках на голове. Мальчишки с утра до вечера находились в религиозных школах, но по пятницам перед шаббатом их отпускали пораньше, в полдень, и многие тогда шли на политические демонстрации. Протестующие во время акций поджигали мусорные баки и кидались камнями в полицейских. Помню, я смотрел на бегущих мальчишек, как они прижимали к лицу тряпки, как у них текли слезы от слезоточивого газа, который полиция использовала для разгона демонстрантов.

Некоторые демонстрации были направлены против раскопок в Городе Давида, сползающем вниз по южному склону Храмовой горы под стенами Старого Иерусалима, где три тысячи лет назад шумела столица Иудеи. Протестующие выражали недовольство тем, что раскопки могут потревожить еврейские могилы – такая опасность неизменно преследует любые раскопки в Израиле. Любое нарушение целостности могилы, случайное или с научными целями, выглядит для религиозного иудея надругательством.

Что такие демонстранты могут подумать про мою лабораторию, где я каждый божий день перемалываю в порошок кости десятков древних людей? Может, их не заботят кости неизраильтян, но для меня вопрос выходит за границы Израиля, он стоит шире, и я, вскрывая могилы и забирая образцы из древних скелетов, все больше размышляю об этом. А вдруг те, чьи кости мы берем для исследований, не желали такого обращения со своими останками?

На это специалисты по древней ДНК и археологи обычно говорят, что останки, попадающие в лаборатории, настолько отдалены от нас во времени, что никаких связей ни с нынешними людьми, ни с нынешними культурами просто нет. Такой ответ закреплен законодательным актом США о защите и репатриации погребений, в котором установлено, что останки должны быть возвращены племени, если доказана биологическая или культурная связь с нынешними людьми. Теперь, однако, стандарты сдвинулись, как это видно из наглядных примеров: и скелет Кенневикского человека возрастом 8,5 тысячи лет, и останки из пещеры Духов (Spitit Cave) с датировками около 10 600 лет назад были возвращены племенам без достаточных на то научных оснований, доказывающих связь с конкретными нынешними племенами22. А если подойти к современности еще ближе, то и вопрос об обращении с древними костями станет еще важнее, еще острее. Ведь это не просто кости, это останки реальных людей, и мы своим исследовательским вмешательством грубо нарушаем их целостность.

В 2016 году я решил поговорить об этом с раввином, благо это был мой дядюшка по матери. Он придерживается ортодоксального иудаизма, а это означает, что он следует всем замысловатым правилам Талмуда. Но он при этом всегда стоял за сближение ортодоксального иудаизма с современным миром, насколько это возможно при соблюдении жестких религиозных рамок (движение называется “Окрытые ортодоксы”; например, недавно дядюшка устроил религиозный семинар по обучению женщин-раввинов, а раньше в еврейском сообществе невозможно было вообразить женщину в этой роли). Так что я надеялся, что и к моему вопросу он отнесется непредвзято. Я рассказал ему, что в лаборатории мы работаем с костями древних людей, перемалываем их в порошок, а может, многие из тех древних людей не желали бы такого обращения, и я ощущаю какую-то недодуманность в своих действиях… Он, естественно, разволновался, попросил время на размышления. А потом пришел с готовым суждением – так поступают раввины, когда нужно дать наставление для ситуаций необычных, для которых нет стандартных решений. Он сказал, что могилы должны оставаться неприкосновенными, но есть смягчающие обстоятельства, разрешающие подобные действия: например, если эти действия будут укреплять понимание между людьми, разрушать существующие между ними барьеры.

Изучение человеческой изменчивости не всегда олицетворяло силы добра. В нацистской Германии такого специалиста по генетике, как я, могли засадить за анализ наследия и соответствующее разделение людей на группы, будь такое возможно в 1930-е годы. Но в наше время древняя ДНК практически не оставила места для расистских или националистических интерпретаций. Даже наоборот: стремление к правде, какой бы она ни была, взрывает стереотипы, разрушает устоявшиеся предубеждения, высвечивает такие связи между людьми, о которых никто не подозревал. Я с огромным оптимизмом смотрю на общее движение в этой области: и наши работы, и работы моих коллег неизменно способствуют взаимопониманию людей, и мы изо всех сил стараемся двигаться в этом направлении, и ради давно умерших, и ради ныне живущих, чьи образцы мы со всем почтением изучаем. И в этом я вижу наше назначение – пустить в жизнь науку о древней ДНК, которая со своими феноменальными возможностями поможет и генетикам, и археологам, да и всем нам понять, кто же мы такие.