К северу простиралась зона плато и известковых возвышенностей; почва здесь была изрыта многочисленными пещерами. В них укрывались ещё доисторические люди, первые обитатели этого региона, а позже — последние мусульмане, изгнанные из Испании во времена Реконкисты; в XX веке их превратили в рекреационные зоны и отели; я взял за правило днём отдыхать в них, а с наступлением темноты продолжать путь. Наутро третьего дня я впервые заметил следы присутствия дикарей — кострище, кости мелких животных. Они развели огонь в прямо на полу одной из комнат, расположенных в пещере, и прожгли ковёр, хотя на гостиничной кухне стояла целая батарея стеклокерамических плит, — они не способны были понять, как устроены эти машины. Я не переставал изумляться: оказывается, оборудование, изготовленное людьми, спустя столько веков находилось по большей части в рабочем состоянии; электростанции также продолжали вырабатывать тысячи совершенно бесполезных киловатт. Верховная Сестра питала глубокую враждебность ко всему, что исходило от человечества, и стремилась радикально отмежеваться от предшествующего нам вида; поэтому она вскоре решила налаживать автономное производство в тех предназначенных для неолюдей анклавах, которые понемногу скупала у гибнущих наций, не способных свести баланс бюджета, а вскоре и обеспечить санитарные потребности населения. Прежние предприятия оказались полностью заброшены, но, что удивительно, продолжали функционировать; каким бы ни был человек во всех прочих отношениях, он, безусловно, был млекопитающим изобретательным.

Поднявшись на высоту водохранилища Негратин, я сделал короткую передышку. Гигантские турбины вращались медленно: они обеспечивали энергией лишь вереницу бесполезных ламп дневного света, тянувшуюся вдоль автострады Гранада-Аликанте. Растрескавшееся и занесённое песком шоссе поросло травой, кое-где кустами. Сидя на террасе бывшего кафе-ресторана, нависавшего над бирюзовой поверхностью водохранилища, я глядел на изъеденные ржавчиной металлические столики и стулья и в очередной раз с удивлением ощущал, как при мысли о праздниках, банкетах, семейных торжествах, происходивших здесь много веков назад, меня охватывает нечто вроде ностальгии. Я лучше, чем когда-либо, сознавал, что человечество не заслуживало жизни, что вымирание этого вида — со всех точек зрения благая весть; и всё же эти разрозненные, истлевающие реликты внушали какое-то скорбное чувство.

«Доколе будут сохраняться предпосылки страдания?» — вопрошает Верховная Сестра во «Втором Опровержении Гуманизма». И тут же отвечает: «Они не исчезнут до тех пор, пока женщины будут рожать детей». Без радикального уменьшения плотности населения на земном шаре, учит Верховная Сестра, нельзя было бы даже подступиться к решению проблем, стоявших перед человечеством. Далее она пишет, что в начале XXI века сложились исключительно благоприятные исторические условия для разумного сокращения численности населения: в Европе — благодаря снижению рождаемости, в Африке — благодаря эпидемиям и СПИДу. Человечество упустило этот шанс, начав проводить политику массовой иммиграции, а следовательно, несёт всю полноту ответственности за разразившиеся вскоре этнические и религиозные войны, которым суждено было стать прелюдией к Первому Сокращению.

Долгая и запутанная история Первого Сокращения известна в наши дни только узкому кругу специалистов, которые в своих работах опираются преимущественно на монументальную 23-томную «Историю Северных цивилизаций» Равенсбургера и Дикинсона. Труд этот служит источником бесценной, но, по мнению некоторых, не всегда достоверной информации; считается, в частности, что в нём уделено излишнее место реляции Хорса, в которой, согласно Пенроузу, отразились не столько подлинные исторические факты, сколько влияние литературной традиции «песней о деяниях» и пристрастие автора к старинным стихотворным размерам. Особенно резкой критике он подвергает, например, следующий отрывок:

Три на Севере острова есть, стеснённые льдами;

Места их не назовут видных учёных труды.

Мёртвые материки снова встают из воды,

Море же в землю ушло недоступными смертным путями.

Бродят теперь, говорят, звездочёты по нашим дорогам,

Вечную славу поют Альфе Центавра они.

Кровью былых королей осеняют грядущие дни

И возвещают приход гиперборейского Бога.

Данный фрагмент, полагает он, вступает в очевидное противоречие со всем, что нам известно об истории климата на Земле. Однако более обстоятельные исследования показали, что начало крушения человеческих цивилизаций сопровождалось внезапными и непредсказуемыми колебаниями температуры. Собственно Первое Сокращение, то есть таяние ледников после взрыва двух термоядерных бомб на Северном и Южном полюсе, осуществлённого с целью затопить весь азиатский континент, кроме Тибета, и тем самым сократить население Земли в двадцать раз, произошло лишь столетие спустя.

Другие историки в своих работах наглядно показали, что начало этого смутного периода ознаменовалось возвратом к верованиям и типам поведения, восходящим к далёкому фольклорному прошлому западного человечества, — таким, как астрология, магия, ведовство, приверженность к сословной иерархии династического типа. Крах цивилизаций, по крайней мере на начальном этапе, когда шло воссоздание сельских и городских племён, восстанавливались варварские культы и обычаи, во многом напоминал предсказания, содержавшиеся в целом ряде научно-фантастических романов конца XX века. Людей ожидало будущее, полное дикости и насилия, и многие осознали это прежде, чем начались первые мятежи; некоторые публикации, например в «Металь юрлан»[85], свидетельствуют о поразительной прозорливости в этом плане. Однако люди, хотя и знали многое заранее, не сумели не только что-то предпринять, но даже наметить какой-либо выход. Человечеству, учит Верховная Сестра, суждено было избыть свой удел и пройти путём насилия до самого конца — вплоть до самоуничтожения; его не могло спасти ничто, даже в том невероятном случае, если бы его спасение могло считаться желательным. Компактное сообщество неолюдей, которое обитало в анклавах, защищённых надёжной системой безопасности, и обладало надёжной репродуктивной системой, а также автономной сетью коммуникаций, судя по всему, без особого труда перенесло этот сложный период. С той же лёгкостью оно пережило и Второе Сокращение, вызванное Великой Засухой. Предохраняя от уничтожения и распыления всю совокупность накопленных человечеством знаний и по необходимости, умеренно, дополняя их, оно сыграло в истории примерно ту же роль, что и монастыри на протяжении всего Средневековья, с той единственной разницей, что его целью было отнюдь не подготовить грядущее возрождение человечества, но, напротив, создать все возможные условия для его полного истребления.

В течение следующих трех дней мы шли по белому выжженному плато с чахлой растительностью; вода и дичь здесь попадались редко, и я решил свернуть к востоку, отклониться от края расселины. Следуя по течению Гуардаля, мы добрались до водохранилища Сан-Клементе, а потом с наслаждением вступили под сень прохладных, полных дичи лесов Сьерра-де-Сегура. Чем дальше мы продвигались вперёд, тем лучше я осознавал тот факт, что моё биохимическое строение придаёт мне исключительную сопротивляемость и способность к адаптации в любой среде, не имеющую себе равных в животном мире. До сих пор мне ни разу не попадались следы крупных хищников, и если я по вечерам, разбив лагерь, зажигал костёр, то скорее затем, чтобы отдать дань древней человеческой традиции. В Фоксе с поразительной быстротой просыпались атавистические привычки, свойственные собаке с тех самых пор, как она решила стать спутницей человека, — за много тысячелетий до того, как она вновь заняла своё место рядом с неолюдьми. С вершин спускалась прохлада, мы сидели на высоте около двух тысяч метров, и Фокс смотрел на огонь, а потом ложился у моих ног, глядя на тлеющие уголья. Я знал, что он будет спать вполглаза, готовый вскочить при первых же признаках опасности, убивать и умирать, если нужно, защищая своего хозяина и очаг. Я очень внимательно читал повесть Даниеля1, однако так до конца и не понял, что люди имели в виду под любовью, не смог уловить всех многочисленных и противоречивых смыслов, которые они вкладывали в это слово; я понял грубый натурализм и беспощадность сексуальной схватки, понял невыносимую боль одиночества на эмоциональном уровне, но все равно не мог постичь, что именно питало их надежду прийти к некоему синтезу всех этих разнонаправленных устремлений. Однако за те недели, что мы путешествовали по сьеррам в глубине Испании, я почувствовал себя как никогда близким к любви — в самом возвышенном смысле, какой они придавали этому слову; никогда я не был так близок к тому, чтобы самому испытать «высшее на свете счастье», по выражению Даниеля1 в его последнем стихотворении, и понимал, что ностальгия по этому чувству вполне могла заставить Марию23 пуститься в далёкую, через всю Атлантику, дорогу. Честно говоря, я и сам отправился в столь же сомнительный путь, но теперь конечная цель стала мне безразлична: в сущности, я хотел лишь снова и снова шагать с Фоксом по лугам и горам, просыпаться по утрам и купаться в ледяной реке, а потом обсыхать на солнце и сидеть вместе у вечернего костра при свете звёзд. Я достиг состояния невинности, самодостаточного и бесконфликтного, у меня не осталось ни целей, ни задач, моя индивидуальность растворялась в нескончаемой череде дней; я был счастлив.