Близилась пятая годовщина установления советской власти в прибалтийских республиках, и это событие нужно было встретить так, чтобы исключить любые сомнения в ее устойчивости. Или как минимум исключить зримые проявления этих сомнений.

Интеллигенция «в большинстве своем оставалась антисоветской, но ей претили жестокость нацистских оккупантов, демонстрация расового “превосходства” немцев, облавы…казни»35. Потому возвращение советской власти значительная часть оставшихся в Прибалтике, а не бежавших на Запад в конце войны, представителей интеллигенции готова была принять относительно лояльно, к тому же надеясь, что победа в кровопролитной войне смягчит жестокость советской сталинской системы. Для многих жителей Прибалтики новая ситуация давала шанс на возвращение к нормальной жизни. Уже в конце 1944 г. республиканские газеты сообщили о начале работ по восстановлению взорванных немцами при отступлении или разрушенных во время боев за освобождение электростанций, мостов, больниц и других жизненно важных объектов в прибалтийских городах36.

Много внимания советская власть уделяла возобновлению учебы в высших учебных заведениях в Прибалтике, закрытых нацистами. Например, Вильнюсский и Каунасский университеты были открыты уже осенью 1944 г., что закономерно было с восторгом воспринято в Литве. Забота о вузах и народном образовании объяснялась не только острой необходимостью подготовки специалистов и воспитанию их в нужном идеологическом духе. Большое значение уделялось и пропагандистскому эффекту: еще идут бои, но духовное и национальное возрождение, принесенное Красной армией-освободительницей, уже начинается. И с этим действительно трудно было спорить. К тому же, что принципиально, открытие университетов и школ обязательно проводилось под руководством «местных партийных товарищей» титульных национальностей37 – так подчеркивалось, что вернувшаяся в Прибалтику советская власть своя, родная, а не насаждаемая извне. И это тоже возымело положительный эффект.

Основной политико-культурной проблемой Прибалтики стал введенный на ее территории принцип двуязычия. При массовом притоке руководящих кадров и обычных мигрантов из других республик де-факто русский язык стал главным в Прибалтике. Что по понятным причинам крайне болезненно воспринималось коренными жителями, для которых сохранение родного языка стало с момента вхождения в СССР ключевым критерием самоидентификации. Отношение к национальным языкам у вновь прибывших было зачастую пренебрежительным, порой враждебным. Характерно, что приезжавшие в Литву, Латвию и Эстонию как добровольно, так и по комсомольским и партийным путевкам считали республики «вражескими». Да и прибалты отвечали тем же – встречали приехавших зачастую недружелюбно.

Официальная советская пропаганда замалчивала факты массовой коллаборации жителей прибалтийских республик – это не укладывалось в привычную идеологему о «братстве народов СССР» и тем более о «единстве в борьбе с фашизмом». Происходившее в Прибалтике во время войны было объектом устной истории. Незримая, но вполне ощутимая психологическая стена непонимания, переходившего во взаимную враждебность, становилась все плотнее.

Со стороны приехавших в Прибалтику звучали вполне понятные требования к властям защитить права русскоязычного населения, причем обе конфликтующие стороны гарантию собственных прав воспринимали часто только как ограничение прав второй стороны. Наиболее наглядно непримиримость позиций проявилась по отношению к принципу двуязычия. По установленному порядку делопроизводство во всех трех республиках должно было вестись на языке титульной нации и русском, однако на практике этот порядок часто нарушался, причем с обеих сторон.

Конфликты вокруг языковой проблемы почти всегда заключали в себе политический подтекст и рассматривались республиканским руководством как борьба за национальный суверенитет как минимум в границах культурной автономии. Понятие «языковой барьер» в данном случае обретало свой прямой смысл: незнание языка становилось чуть ли не главным препятствием на пути мигрантов. И хотя его удавалось обходить, республиканские власти очень неохотно соглашались на такого рода исключения. В этом же ряду следует рассматривать и недостаточную оперативность, с которой в республиках приступили к организации курсов по обучению языку вновь прибывших работников38. В целом именно в вопросе о национальном языке позиция республиканских лидеров была наиболее последовательной и твердой. Нарушение статуса национального языка объявлялось покушением на основы «ленинско-сталинской национальной политики», и эта формула использовалась как своего рода щит против русификации39.

Особым, и острым, случаем стал «польский вопрос» в Литве. О том, что эта тема после войны обязательно возникнет, стало ясно еще в 1944 г., едва советские войска освободили Вильнюс. 13 июля, вскоре после освобождения города, А. Снечкусу позвонил И. В. Сталин. Поздравив Снечкуса, Сталин вдруг спросил: как теперь правильно называть город – по-польски Вильно или по-литовски Вильнюс. Услышав ожидаемый ответ, Сталин порекомендовал, кроме того, немедленно вывесить в городе литовские флаги – «чтобы было всем ясно, что это Литва»40. В 1944 г. население Вильнюса составляло 200 тысяч человек, большинство из них были поляками. «Между поляками и литовцами существуют враждебные отношения», – писал Сталину в августе 1944 г. нарком внутренних дел Л. Берия. По его мнению, непростая ситуация в городе заслуживала внимания союзного руководства. Освобождение Вильнюса породило у польского населения надежды на будущее, по большей части, однако, не связанные с Литвой. Люди считали, что отныне служба в костелах будет вестись не на литовском, а на польском языке. Высказывались также мнения, что Вильно войдет в состав Западной Украины или Западной Белоруссии, но никак не Литвы. По агентурным данным, сообщал Берия, в Тракайском уезде шел сбор подписей под письмом Сталину с просьбой о присоединении Виленской области к Белоруссии41.

Эти настроения представляли собой серьезный вызов для властей Литвы. Первые два-три года после окончания войны литовское руководство старалось проводить при решении «польского» вопроса сбалансированную политику. Власти надеялись на уменьшение польского влияния в Вильнюсской области за счет переселения части поляков из Литвы в Польшу42. Увы, болезненность польской темы ощущается до сих пор: польских школ в независимой Литве практически нет, польские фамилии в соответствии с литовским законодательством необходимо литвинизировать, прибавляя к ним литовские флексии и т. д.

Повстанческое движение в Прибалтике – явление многослойное. (Впервые этот термин в Прибалтике появился в начале XX в., когда во время русской революции 1905–1907 гг. местные партизанские формирования сожгли 57 помещичьих усадеб, убили десятки чиновников Российской империи, в ходе т. н. экспроприаций завладели миллионами рублей. Вместе с затуханием революции данное движение сошло на нет). Однако доминанта его очевидна: оно было направлено против советизации. Стартовой же точкой развития активных форм противодействия советскому режиму, в том числе и повстанческого движения, стал не 1940 г., как того можно было ожидать, а 194443. В первый год существования советской власти в Прибалтике очагов сопротивления ей неизвестно. Не встречается и информация о сколько-нибудь заметном сопротивлении нацистской оккупации. Красные партизаны, боровшиеся в Прибалтике с фашистами, – явление в значительной мере привнесенное, нежели созревшее в недрах национального сопротивления. За исключением польских районов Литвы, русских и белорусских районов Латвии и русских районов Эстонии – на территории Прибалтики этого явления практически не было.