— Скверное дело…

— Да, отец.

Он помолчал.

— Я слышал, ты дала показания под присягой.

Мэри, кивнув, подтянула к груди коленки. Она стеснялась своих грязных ног, испачканного подола юбки.

— У меня хорошие новости. Королевский обвинитель собирается сделать тебя главной свидетельницей.

Мэри охватила паника — от страха у нее даже во рту пересохло.

— Главной свидетельницей?

— Ты понимаешь, что это означает?

— Нет, отец.

— Это означает, что с тебя хотят снять обвинение в предумышленном убийстве, если ты станешь свидетельницей. Если ты расскажешь суду — присяжным и судье — о том, что ты видела. И что делала.

— Я не желала ему смерти, отец. — Она бросила взгляд вниз — на носовой платок в ее руках, на крохотные синяки на внутренней стороне запястий.

— Взгляни на меня, Мэри. — Лицо отца Хили было серьезным и хмурым. — Все, что тебе понадобится, — это присягнуть и рассказать суду то, что ты говорила полицейским. Сведения, в правдивости которых ты уже поклялась. И постараться как можно лучше ответить на вопросы.

Мэри лишь моргала, глядя на него.

— Если ты будешь свидетельницей, обвинение с тебя будет снято. Понимаешь? Ты сможешь вернуться домой, к отцу с матерью.

— Меня не повесят?

— Нет, тебя не повесят.

— А Нору? Нэнс? Их повесят?

— Сегодня их отправили в Беллималлен. — Священник шевельнулся, перенося вес на другую ногу и поддергивая брюки. — Ты понимаешь, что Михял Келлигер не был эльфом, ведь так, Мэри? Это был просто маленький мальчик, страдавший слабоумием, и жертвой он стал вовсе не фэйри, а невежества собственной бабки и ее знакомой старухи. И был он ими не изгнан, а убит. Это тебе понятно?

Мэри стиснула зубы, борясь с внезапно подступившими слезами. Она кивнула.

Отец Хили, понизив голос, продолжал:

— Бог уберег тебя, Мэри. Но преступление, совершенное Норой Лихи и Нэнс Роух, должно послужить тебе уроком. Молись за души их и за душу убиенного Михяла Келлигера.

— А смогу я уйти в Аннамор?

Отец Хили, болезненно поморщившись, встал.

— Ты оттуда родом? — Он потер затекшую ногу. — Только после окончания следствия. Ты поедешь со мной в Трали. Королевский обвинитель и стряпчие захотят пообщаться с тобой. Тебе есть где остановиться в этом городе? Какие-нибудь родственники?

Мэри покачала головой.

Помедлив, священник сказал:

— Я подумаю, что можно будет сделать, чтоб помочь тебе в этом. Найти место, где ты могла бы жить и питаться в уплату за твою работу в течение нескольких месяцев. А когда все окончится, тебя отпустят и ты будешь свободна. Поняла?

— Спасибо, отец.

Отвернувшись, он громко постучал в дверь, и тут же раздался топот сапог. Когда ключ в замке повернулся, отец Хили опять взглянул на Мэри:

— Благодари Господа Бога, девочка. Только Его милость спасла тебя. За тобой я приеду завтра.

И он исчез.

Мэри глядела на грязные свои руки. Сердце ее колотилось. Я свободна, думала она, ожидая, что вскоре наступит облегчение.

Но оно не наступало, Мэри так и сидела, щипля себя за кожу.

Как отщипывают корку, чтобы выпустить дьявола.

До Трали они добрались уже в сумерках. Нэнс съежилась, вжавшись в сиденье, при виде города, такого кипучего, делового, с нарядными домами на набережной. Почтовые дилижансы с едущими стоймя джентльменами громыхали по мостовой среди толп прислуги, торговцев и неизбежных попрошаек. Вдова была безучастна и лишь изредка поворачивала голову, чтобы поглядеть на город. Лишь когда их подвезли к каменным воротам Беллималена, она впервые глянула на Нэнс, и во взгляде ее был ужас.

— Нам отсюда не выбраться, — шепнула она, вытаращив глаза.

— Разговоры запрещаются! — прервал ее полицейский.

И тут Нэнс испугалась. Они прошли в ворота, и воздух сразу стал сырым и плотным. Тяжелая мрачная тень от высоких стен давила, бросая в дрожь.

Каменные пороги, железные решетки. В тюрьме было темно, и от ворот по коридорам их вели при свете фонаря. Чувствуя горечь во рту, Нэнс думала о своем бохане, о Море, которая ждет ее с полным выменем.

Тюремщики первым делом взвесили Нору, после чего, посовещавшись, потащили ее куда-то по темному коридору. Нора оглянулась через плечо, в ужасе разомкнула губы, пытаясь что-то произнести, прежде чем ее поглотит тьма. И тут же Нэнс почувствовала, как чужие руки, решительно взяв ее под локоть, толкнули к измерительной рейке.

«Энн Роух. Возраст неизвестен. Четыре фута одиннадцать дюймов. Девяносто восемь фунтов. Волосы седые, глаза голубые. В числе особых примет — глаза с поволокой; увеличенные суставы больших пальцев рук; передние зубы; шрам на лбу. Католичка. Нищая. Обвиняется в предумышленном убийстве».

Женщины в камере Нэнс были молчаливыми и грязными. Они лежали на соломе, наваленной на каменный пол, и таращили глаза в темноту. Одна, рябая, точно осыпанная щебенкой, все время что-то бормотала, изредка покачивая головой, словно не веря своей неволе.

Ночью Нэнс разбудил пронзительный крик, и, когда пришел стражник с фонарем узнать, из-за чего шум, она увидела, что бормотунья, с размаху бросившись на стену, рассекла себе голову о камень. Стражник увел женщину. Когда они ушли и камера вновь погрузилась во тьму, из угла камеры донесся голос:

— Вот и хорошо, что увели ее.

Наступило молчание, потом отозвалась другая женщина:

— Помешалась она.

— С кипятком баловалась, — заметила первая. — За это и сюда попала. Ребеночка своего решила сварить, как картошку.

— А тебя за что взяли?

Снова наступила пауза.

— Побиралась я. Ну а тебя?

— Торфа немножко стибрила.

— За пьянку.

— А ты за что, старая? Нарушение общественного порядка, а? — ехидно фыркнул голос.

Нэнс молчала с колотящимся сердцем. Она закрыла глаза, не пуская в них тьму, закрыла уши — чтобы не пустить в них эти безликие, неизвестно чьи, долетавшие из тьмы голоса. Она представила себе реку в разгар лета, ее текучий поток. Она воображала себе зеленый отсвет мха на берегу, плети ежевики, ягоды, наливающиеся сладким соком, яйца в потаенных птичьих гнездах и клювики, осторожно разбивающие скорлупу. Она воображала себе всю эту кипучую жизнь, что протекает вне тюремных стен, жизнь неувядаемую, непобедимую, и, воскрешая в памяти картины этой жизни, наконец уснула.

Серый утренний свет скользнул по стене. Ночь не принесла Норе ни покоя, ни отдыха: заснуть мешала духота и ощущение присутствия других людей: чужой кашель, стоны и непонятное шебуршение наполняли сердце ужасом. Утро стало передышкой после непроглядного мрака, в котором она проплакала всю ночь. Протерев глаза, Нора увидела, что в крохотной камере, кроме нее, еще семь женщин и что почти все они спят. Нэнс среди них не было.