– Хоть бы там не так воняло! – Леонтий не заметил, что произнес последние слова громко вслух.

– Простите, что? – отозвался словно издалека нежный голос феи Пальмиры. – Вы сказали…

– Мне бы в пещеру. К братцу Аг-ры. Вот хоть бы там не так воняло. И еще огонь. Это же дикость несусветная. Жить в сырости и темноте, когда… Я бы их научил. Не беспокойтесь, очень осторожно…

Леонтий не договорил свою реформаторскую мысль, в светлом будущем могущую принести племени Аг-ры чудеса реальной цивилизации. Не договорил, потому что… «чухонец» Филон – буквально, – не в переносном смысле, – взорвался гневом. В ту секунду, если изумленный глаз не соврал Леонтию, между Медиотирренским занудой и седалищем стула образовался никак не меньше, чем тридцатисантиметровый просвет. Так его разобрало! А уж что он выкрикивал, грозя простертой рукой, будто Ленин с бронепоезда сулящий смерть мировой буржуазии, то вогнало Леонтия в стыд и краску. И поделом!

– Как же вы мне надоели! Какого Ариовиста я ввязался в это дело! Полоумки! Недовежды! Чудовища ледниковые! – тут его простертая ладонь сжалась в бешено летящий кулак, лэптоп сложился от потрясающего удара сам собой, столешница жалобно тренькнула, расщепившись стрелообразно по краю. – Гордыня заела? Я вам покажу гордыню! Преобразователи мироустройства! Вы себя вытащите сперва! За волосы! Из гумуса! – и уже тише, снизойдя до объяснения. – У них нет прямого использования огня. А вы подумали, самонадеянной своей головой, на короткую секунду, подумали? Что в нежизненно активном лесу любая свободная искра – верный смерть, тотальный пожарище, окончательный конец, – Филон сбивался, от волнения, в речи, но Леонтий все равно прекрасно понимал его, – чтобы протопить, только чтобы протопить! жилище-пещеру нужно за один раз пережечь все окрестные насаждения. Для нас, для вас, огонь друг, а там – опасный враг, или, вкрайне, оружие против врага. (Огонь греет и огонь жжет – невольно охолонуло Леонтия). Вы казались враг, вам угрожали, но заметьте, не убивали, в отличие от некоторых всех поучающих ветвлений. И вы еще смеете! Запах не нравится! А что это и есть выход? Обогрев? Спасение? Вы не подумали? Какой альтернатив? Да, аммиак! Да, навоз! Но соединение дает тепло, вы доходите? Бедные не виноваты, что в их параллели только можно так! Выжить, да! Вам здесь повезло. А вы, вы! В такой прекрасный мир! Жить! И так гадить. Своей гордыней, тупой, злой, черной зазнайствой! Не хочу больше помогать, – последнее сказано было уже полушепотом.

– Простите, – тоже тихо произнес Леонтий. – Уж вы простите. Я действительно недоумок. Но столько событий. Страшных происшествий. Мне не по себе. Я ляпнул, но я не виноват. Вы же сами говорили, что у параллелей нет особенного выбора. Может, гордыня дана нам неизбежно. Зато у вас ее стало поменьше. Ведь так?

– Идиотик, – буркнул, выпятив скорбно губу, несколько успокоившийся Филон. Он уже не скакал на стуле, не сжимал кулаки, напротив, сделался грустен и как-то даже симпатичен Леонтию. – Не так. Я же объяснял вам, и не однократный раз, что отделившиеся относительные реальности далее не расщепляются, они остаются не однозначны, а значит, в определенных границах, есть право на выбор. Вы можете строить все, что угодно, в том, что вам оставлено, а вам – ВАМ здесь оставлено достаточно. И все же – вот я здесь, и моя сестра тоже здесь, и мы должны вытягивать вас от погибелей, кому это надо? Нам? Или вам?

Я и моя сестра. Во-о как! Как же он раньше не догадался. Только теперь, теперь заметил он, обратил внимание. Не ревность то, вернее, конечно, ревность, но иная – яснее ясного, чего в ней не хватает. Собственности. Забота есть, и любовь есть, и тревога, и обида, и защита, и послушание, а собственности нет. Стало быть, не жених и невеста, не ухажер и подруга, но да! Брат и сестра. Разве не видно было сразу! Они ведь родные. Только такой болван, как он, Леонтий, не заметил очевидное. Внешне не слишком похожи. Разве? Он урод, она красавица. Но глаза! Глаза! Поменяй местами, не увидишь разницы. Глубокие, внимательные, темные. Так бывает. Один есть кривое зеркало другого. Но не все в том зеркале изменено.

И вдруг Леонтия осенило. Екнуло, торкнуло, кольнуло. Словно бы новая его контузия включила неизвестные и незадействованные прежде ресурсы его, не самого, честно говоря, мощного рассудка.

– Стойте… Стойте. Не говорите больше ничего. Я дурак. Мне нужно было давно. Давно! А я не догадался спросить, – он хотел глубоко вздохнуть, но было нечем, набрать побольше воздуху и решительной отваги не получилось, ничего, так сойдет. – В нашей реальности. В вашей реальности. Что произошло? Где мы разошлись, разделились. Почему и отчего? Какая катастрофа не разразилась над вами? Какое несчастье случилось у нас? Или наоборот. Я хочу, я должен знать. Имею право?

– Ну, добрались до днища, под конец, – Филон сказал без малейшей издевки, будто бы даже испытал определенного рода облегчение, какое испытывает порой неверный муж, открываясь своей жене, что бесповоротно уходит насовсем к ее лучшей подруге. – Конечно, такое событие имело тут место.

– Какое событие? – хотел ли он и впрямь это знать? Да, хотел. Не страус. Ему надоел вечный песок. Пускай впереди ждет его казнь египетская. Саранча или нашествие песьих мух. Хуже не будет – уж наверняка.

– Все просто, – теперь и Пальмира смотрела прямо на него, твердо, не сгибаясь. – Нам удалось выяснить, хотя порой такие вещи отследить нелегко. Именно потому, что в нашей реальности они оставляют след случайный и малозначительный на первый взгляд.

– Так что же? – настойчиво повторил Леонтий.

И Пальмира повторилась тоже:

– Все просто. В нашей реальности не распяли Христа. Человека, которого вы называете Спасителем, Иисусом.

Дальше – была тишина. Пауза. Антракт. Интермедия.

Все, что я наплела о себе раньше, мне кажется – теперь «тугинда» какая-то, это словечко, неизвестно откуда и взявшееся, у нас означало – ерунда, брехня, чушь пасторальная. Вы писатель или журналист, по образованию, я так вас поняла, все равно – пишете сейчас сами или «по заказу», но ведь пишете, стало быть, думаете и знаете о литературе побольше моего. Я это к чему…

Еще со школы заталдычила для экзамена, и чтобы не хватать «параколы», будто единственное непреложное правило – плох тот роман, ну или повесть там, пьеса какая ни на есть, в которых нет «развития характеров персонажей». Все про все и про одно и то же. Катерина утопилась во время грозы, у нее характер так развился, терпела-терпела и бултых в воду – ей бы с мое, курица! – или осточертевшую старуху-процентщицу топором, и развивайся себе в каторжанина, ладно. Я по-своему упрощено понимаю, неверно, конечно. Только меня так учили, но когда спрашивала – учителя у нас были известно какие: школьные, – а по жизни как? С характером-то? Мне был один ответ, хотя учителки у нас сменялись раза четыре, но все на единый шаблон. И в жизни. И в жизни, так-то. Характер, он непременно развивается, в лучшую сторону, даже если у кого кишка не выдерживает, и он себе, тихохонько, без помпы, идет на реку топиться. Допустим, крайность. А на самом деле, – опять, мне с укоризной за бестолковость очередная словесница, – если характер не развился, кончен человек. Вот вы мне и отпишите, о том, что я вам расскажу, как раньше, как на духу. Вы и про бабку с дедкой, и про мою мать покойницу уже слыхали. Теперь осталось про меня. Так вот…