Это еще не самая кошмарная быль. Хотите, я вам порасскажу… не-е, довольно с вас, пока. Но что замечательно. Дело было не в Гарлеме двадцатых годов, не в наркокварталах Колумбии, не в бараках вышедших на поселение бывших зэка, а в приличном благоустроенном доме, кооперативе нефте-газовиков, людей в общем-то бывалых и часто бесстрашных, вплоть до того, что отчаянно схватывались с властью предержащей за порядок без перегибов, и спорили – за справедливость в профкомах, за облик моральный на партсобраниях. И ведь все видели, все знали, что происходит – а теперь помыслите только! Ни один единственный человек не вступился. Вот что в моей истории главное, а не кошмары-ужасы, какие сплошь и рядом происходили, уже не удивляя и не устрашая никого, словно обыкновенное событие. А почему, сказать? Потому что, в головах все вдруг обратно перевернулось. Правильно вы тогда отписали мне: дескать, сплошные мы потомки вертухаев, стукачей и безродных подзаборников, ну еще дедок-бабок, таких как мои. Вот и вспомнили времена, когда была всемогущей блатная лагерная власть над безвластным и безгласным простым народишкой. Вспомнили, и не вышли защищать, потому – слишком хорошо вспомнили. Что против лома нет приема, что бессильная милиция дремлет, а мафия в этот же час умело разделяет и правит.

К тому же, большинство искренне не понимало – граждане дорогие, да что же это такое происходит на советском белом свете? Обещали счастливое будущее, свободные слова и печать, чтобы умному и предприимчивому, но все равно трудовому обывателю открытую дорогу без планово-социалистических препон к богатству и процветанию, а поимели – баррикады эти мудацкие, Белый дом правительства, который впору было уже переименовывать в желтый дурдом, алкаша конченного в шутовском колпаке на президентском престоле, красную кровь и черную грязь, вот люди и сплоховали. От недоумения, от растерянности, от чуткого ощущения катастрофы, когда все вокруг взяло и пошло себе в … одно дырявое место, где и накрылось… «краснойармией», скажем так. Единственное пристойное сравнение, какое приходит на ум – как если бы взяла и исчезла разом всякая гравитация на земле, ни верха, ни низа, сплошная невесомость, и неизвестно, навсегда так, или вернется хоть к какому человекоподобному состоянию. Это сейчас благодать – ежели что не по нраву, пиши в прокуратуру, а лучше сразу в Кремль, так сильно опять зажрались, но тогда, в начале времен, слово это ругательным стало, вы, наверное, помните. Символ целого мира и вдруг ругательство, тут у кого хочешь крыша в Гваделупу съедет. Вот и соседи наши не знали толком, как реагировать им на происходящее. И стоит ли вообще? Хотя бы ума хватало не бежать с донесением на притонодержательство к нашему квартальному участковому, потому как младший лейтенант Лидкин пришел бы или нет, бабушка надвое сказала, а что братки бы непонятливому бегунку мозги вправили путем вышибания, то реальная действительность. Некоторые делали вид, будто ничегошеньки не происходит, но старались держаться подальше от пропащей квартирки, некоторые даже заискивали перед несчастной девушкой, будто бы ее заступничество, словно святой мученицы, могло отвратить от них самих, или от их дочерей, лютую злую судьбу, которую они всякий день видели и не видеть не могли, если бы и захотели.

Одно только – никто никогда не фыркал ей вслед. Никто никогда. Это в нашем-то городе, где ребеночек у безмужней матери считался чуть ли не беспредельным распутством, невозвратным падением, то, что называется – дальше некуда. А вот – не фыркали, и не попрекали, не от трусости даже, и не столько потому, что изменились вдруг правила нормальной жизни. А потому – уразумели, что со всяким может быть. Вообще со всяким. С трижды распартийным, и суперположительным, такая настала жизнь. Соседи тоже это поняли, когда грянуло на них. И характер, который развивается в какую-нибудь сторону, тут вовсе ни при чем. Потому что, ничто дальнейшее по твоей воле не происходит, но всегда и у всякого человека найдется непременно, что его сломает, будь ты хоть академик Сахаров, хоть лауреат Солженицын, хоть правозащитник Щаранский, о голубом воришке Ходорковском и балаболе Навальном я уж не говорю. Найдется, еще как! Не обольщайтесь. Потому всякого человека надо смолоду готовить не только, как ему в «капитанские дочки» выйти и честь сберечь, а что делать, когда ничего поделать нельзя, а возможно только пережить. Что легко может так случиться – любой твой выбор, даже отсутствие его, в смысле дерьмом по течению, все одно плохо. Особенно когда ты за других отвечаешь и других любишь, больше чем себя. Тогда могут вовсе прихлопнуть. И к этому надо быть готовым. Выстоишь, хорошо. Не выстоишь – смирись, бывает, потому, есть вещи, которые превзойти не в человечьей силе, что же, такая жизнь. Вот к этому! К этому надо быть готовым. Каждую свою секунду. А не сопли распускать про циклическое развитие положительных характеров. Хотя и они тоже нужны, если создать тепличные условия. Лизы Калитины, благородно в монастырь, Анна Каренины в знак протеста под поезд, Сонечки Мармеладовы, за любимым в каторжную ночь по собственному, что важно, почину. А вот если бы к ним на порог такие братки, к их сыночкам, братишкам, любимым племянникам? Представляете картинку? Маслом. Интересно, сколько бы доносов подписали заслуженные стоики Мейерхольд, Вавилов, Ландау, на всех подряд коллег и на собственных не самых близких родственников, если бы их престарелую мать у них на глазах… или маленькую дочку в клочья… да мало ли кого или что, у каждого есть ради чего он живет, если это отнять или осквернить, потом уже не имеет значения никакой характер, потому что совсем сошел на нет человек. Я так знаю, и не понаслышке. Ну, будет. Не о том я пишу… так, о чем? Ах, да. Свободный стихийный рынок и старый хрыч, мой дед.

После челноки пошли, сплошь в туретчину и полятчину, зачастили и сюда разные «мусики» и «франеки». Из Китая к нам напрямую мало возили, далеко. Зато перекупщики были близко. И знаете, что? К ним-то я и пристроилась. Точнее, меня пристроили. Не, не дед, тот сам скоро стал на торговых побегушках, когда пришли серьезные дельцы, но старого хрыча лавочным наместником поставили, уж очень борзо он торговаться умел и падаль за хорошие деньги втюхивал без зазрения того, чего у него изначально не было – то есть, совести. Сосватал меня Темка, через нового своего хозяина (старого к тому времени уже подрезать успели в зверской кабацкой драке на затонах), через Малюту Зеркального – такое вот прозвище. Почему Малюта, это ясно, а Зеркальный – присказка у него такая была, в том смысле, что криминальный новый мир есть зеркало новой русской революции. Гопота законченная, и все окружение его тоже, но меня не очень-то обижали. Не из-за Темки, стали бы они на пацана смотреть, и уж тем более не из-за дедка моего, тот бы меня сам продал, если бы кто дал подходящую цену. А потому не трогали, что я сама, будто цепная собака сделалась, боялись они приставать: мало ли, машину подожжет, а они только-только слово «БМВ» научились по буквам выговаривать. Или отбитым горлышком бутылки наотмашь полоснет, бешенная, мат-перемат, еще и опустить может, гадкой шуточкой на тему ниже пояса и половой ориентации, прилипнет-не-отлипнет. Оно надо? Вот и не «чепали» меня, хотя по деньгам вечно надуть норовили. Да считать-то я умела не хуже, а по мастерству горлом брать – сами бы одолжились. Такая я стала, мать бы увидала, своими руками на оконной форточке повесила. Что дочь ее, в четырнадцать-то лет, – торгашка неумытая, законченная, фря базарная, оптом купить – в розницу с наваром продать, за одни эти выражения «хабар», «челнок», «бабло», руки-ноги бы повыдергала. Однако, не было ее.