Холли опускается на колени, молится и ложится в постель.

1

Шарлотта, Холли и дядя Генри сидят в углу гостиной «Пологих холмов», украшенной по случаю праздника. Повсюду мишура, а сладковатый аромат елочных гирлянд почти забивает более стойкие запахи мочи и хлорки. Рождественская ель увешана лампочками и леденцовыми тростями. Из динамиков льется рождественская музыка, усталые мелодии, без которых Холли готова прожить до конца своих дней.

Обитатели дома престарелых не лучатся праздничным настроением. Большинство смотрит информационную рекламу чего-то под названием «Эб лаундж», в которой снялась сексапильная девица в оранжевом трико. Остальные не глядят на телевизор: одни молчат, другие разговаривают, кто-то беседует сам с собой. Хрупкая старушка в зеленом халате склонилась над гигантским пазлом.

– Это миссис Хетфилд, – говорит дядя Генри. – Имени не помню.

– Миссис Брэддок говорит, что ты спас ее от падения, – напоминает Холли.

– Нет, это была Джулия, – качает головой дядя Генри. – В бассейне. – Дядя Генри громко смеется, как делают люди, вспоминая золотые деньки. Шарлотта закатывает глаза. – Мне было шестнадцать, а Джулии, если не ошибаюсь… – Он замолкает.

– Покажи нам свою руку, – командует Шарлотта.

Генри склоняет голову набок:

– Мою руку? Зачем?

– Дай мне на нее взглянуть. – Она хватает брата за руку и тянет рукав вверх. На руке приличный, но не слишком примечательный синяк. По мнению Холли, он похож на неудачную татуировку. – Вот так они заботятся о людях. Мы должны подать на них в суд, а не платить им, – возмущается Шарлотта.

– На кого? – спрашивает Генри. Потом смеется. – «Хортон слышит ктошек!» Дети обожают этот мультфильм.

Шарлотта встает.

– Пойду за кофе. Может, возьму маленькое пирожное. А ты, Холли?

Холли качает головой.

– Опять не ешь. – И Шарлотта уходит, не дожидаясь ответа.

Генри смотрит ей вслед:

– Она никогда не успокоится, да?

Теперь смеется Холли. Ничего не может с собой поделать.

– Да. Никогда.

– Это так. Ты – не Джейни.

– Нет. – И Холли ждет.

– Ты… – Она почти слышит, как с трудом вращаются заржавевшие шестеренки. – Холли.

– Совершенно верно. – Она похлопывает его по руке.

– Я бы хотел вернуться в свою комнату, но не знаю, где она.

– Я знаю, – говорит Холли. – И отведу тебя.

Они медленно идут по коридору.

– Кто такая Джулия? – спрашивает Холли.

– Красивая, как заря, – отвечает дядя Генри. Холли решает, что этого ответа предостаточно. Лучше любой написанной ею поэтической строчки.

В комнате она пытается подвести его к креслу у окна, но он высвобождает руку и идет к кровати, садится, сцепив пальцы между колен. Словно ребенок-старичок.

– Думаю, я прилягу, милая. Устал. Шарлотта утомляет меня.

– Иногда она утомляет и меня, – отвечает Холли. В прежние времена она никогда не призналась бы в этом дяде Генри, который слишком часто был заодно с матерью, но теперь он – другой человек. В каком-то смысле гораздо более мягкий человек. А кроме того, через пять минут он забудет все, что она сказала. Через десять – забудет, что она здесь была.

Холли наклоняется, чтобы поцеловать его в щеку, но замирает, когда он спрашивает:

– Что не так? Почему ты боишься?

– Я не…

– Но ты боишься. Боишься.

– Ладно, – говорит она. – Я боюсь. Боюсь. – И это такое облегчение – признаться в этом. Произнести это вслух.

– Твоя мать… Моя сестра… Вертится на кончике языка…

– Шарлотта.

– Да. Чарли была трусом. Всегда, даже когда мы были детьми. Не входила в воду… В каком-то месте… Не помню. Ты была трусихой, но ты это переросла.

Холли в изумлении смотрит на него. Потеряв дар речи.

– Переросла, – повторяет он, потом сбрасывает шлепанцы и поднимает ноги на кровать. – Я немного посплю, Джейни. Здесь не так уж плохо, но мне бы хотелось, чтобы у меня была эта штуковина… штуковина, которую крутишь… – Он закрывает глаза.

Холли идет к двери, опустив голову. На ее лице – слезы. Она достает из кармана салфетку и вытирает их. Не хочет, чтобы Шарлотта их видела.

– Жаль, ты не помнишь, как уберег ту женщину от падения, – говорит она. – Младшая медсестра сказала, что ты среагировал быстро, как молния.

Но дядя Генри не слышит. Дядя Генри спит.

2

Из аудиоотчета Холли Гибни детективу Ральфу Андерсону:

Я рассчитывала закончить все в пенсильванском отеле, но возникли семейные дела, и мне пришлось ехать на автомобиле к матери. В ее доме мне сложно. Здесь воспоминания, и многие не слишком приятны. Но я все равно останусь на ночь. Будет лучше, если останусь. Мамы дома нет, она закупает все необходимое для раннего рождественского обеда, который вряд ли будет вкусным. Готовка никогда не относилась к ее талантам.

Я собираюсь закончить мое дело с Четом Ондовски – так себя называет это существо – завтра вечером. Я испугана, нет смысла это отрицать. Он пообещал, что никогда больше не повторит содеянного в школе Макриди, пообещал сразу же, не раздумывая, но я ему не верю. Билл не поверил бы, да и ты тоже. Ему понравилось. Возможно, ему понравилась и роль героического спасателя, хотя он должен знать, что привлекать к себе внимание – плохая идея.

Я позвонила Дэну Беллу и сказала, что собираюсь покончить с Ондовски. Я чувствовала, что он поймет и одобрит, будучи полицейским в отставке. Так и произошло, но он посоветовал мне быть острожной. Я постараюсь это сделать, но солгу, если не скажу, что у меня плохое предчувствие. Я позвонила моей подруге Барбаре Робинсон и сказала, что останусь у матери в ночь с субботы на воскресенье. Мне нужно убедить Барбару и ее брата Джерома, что в субботу меня в городе не будет. Что бы ни случилось со мной, я должна точно знать, что им ничего не грозит.

Ондовски тревожится из-за того, как я могу распорядиться имеющейся у меня информацией, но он также уверен в себе. Он убьет меня, если сможет. Я это знаю. Но он не знает, что я уже попадала в схожие ситуации и понимаю, на что он способен.

Билл Ходжес, мой друг и напарник, упомянул меня в своем завещании. Он оставил мне часть денег по страховке, а еще памятные подарки, которые мне гораздо дороже. Среди них его табельное оружие, револьвер «смит-и-вессон» тридцать восьмого калибра, модель «Милитари энд Полис». Билл говорил мне, что большинство городских полицейских перешли на «Глок – двадцать два», в котором пятнадцать патронов вместо шести, но он принадлежал к старой школе и гордился этим.