* * *

И очнулся. Тьма, тьма, тьма. Нет ничего – ни света, ни звуков, ни запахов, ни дыхания, ни сердечного стука… Ничегошеньки.

– Где я? – подумал Хвак, ибо даже голоса у него не было, чтобы сказать это вслух. Но вдруг, на диво, прозвучал ответ в его разуме, и хотя не было в этих словах ни единого звука, но был тот глас бестелесный Хваку знаком, очень хорошо знаком.

– Сие совершенно не важно, сын мой названый.

– Матушка? Я… где… что со мною? Я хочу тебя видеть.

– Ты не заслужил сего.

– Что со мною?

– Я ведь ответила уже, что сие не важно. Предположим, тело твое развеяно в мельчайший прах, а сущность твоя спрятана в мельчайшей из крупиц, составляющих один из бесчисленных камней, принадлежащих одной из бесчисленных гор несчастного этого мира.

– Я мертв, матушка?

– Сложно ответить просто. Можешь считать, что да. Однако, считая сие, то бишь, осознавая, ты можешь придти к противоположному выводу, что жив. В то время как истина лежит совсем в иной плоскости, а не между этими двумя пределами человеческого бытия.

– Я… не понимаю, Матушка!

– У Джоги спроси, у шута своего, быть может, он тебе объяснит.

– Он… он молчит – и он не шут мне. Джога?

Хвак вопросил, ожидая привычного ответа, но демоническая сущность этого злого и жизнерадостного спутника не откликнулась, разве только почуялось нечто, похожее на вздох, полный покорности и безысходного отчаяния.

– Выпиты силы шута богов, выпиты до дна. Однако, кто же он тебе, если не шут?

– Я… не знаю, Матушка, робею думать, ибо чувствую недовольство твое.

– Вот и Джога робеет – тобою испуган, а меня боится. В этой нашей беседе, в последней беседе, я разрешила разуму твоему, сущности твоей, воспользоваться мудростью, что невольно впитывала твоя память за время твоей короткой жизни из окружающего. Сие не из милости к тебе, но чтобы ты поглубже понял – что ты натворил и чтобы последняя речь твоя в последнем нашем разговоре была более внятною.

– Я… виноват, Матушка! Прости!

– И в чем же ты виноват?

– В том, что рассердил Тебя!

– О, прехитрое и глупое, суетное, льстивое племя людское… Быть может, и не зря случилось предначертанное… Ты вобрал в себя все отвратительное людское, что было у людей и стал первым среди них. И погубил все сущее в человецах, вместе с ними же…

– Что… К-как… Матушка? Я… не понимаю.

– Ты не должен был касаться той чуждой мне, враждебной для меня сущности, что предстала пред тобою цветком.

– Я… не знал этого, Матушка! Я хочу исправить, если сие возможно!

– Исправлять нечего. Ты отворил пространство для хаоса, пусть даже небольшую щель, в четверть возможного, но сего оказалось достаточно, чтобы океаны вышли из берегов, сметая все живое на своем пути, чтобы земные небеса пропитались пылью на тысячи лет, чтобы великая боль поселилась в сердце моем, сотрясая тело мое…

– Матушка, я не хотел!..

– Но захотел и сумел. А я не успела предотвратить. Даже богам не ведомы все нити, прядомые Судьбою, ибо самой вечности не хватит, чтобы перебрать всю пряжу бесконечности… Я полагала, что лишь Зиэлю под силу отворить зловещую дверцу сию, упустив из виду иной огнь, также оказавшийся способный сделать это. Тебе, силам твоим, впору пришлось отвергнутое даже Зиэлем.

– Зиэль? Что это – Зиэль?

– Что, или кто… Неважно сие. Посланец Солнца, так он любил называть себя. Мне же он виделся просто воплощением Зла. Добро и зло неведомы ни хаосу, ни каплям воды, ни камням… Но стоит лишь прорасти среди хаоса и пустынь разуму и жизни – появляется зло и та оборотная его ипостась, из которой зло сие исходит, произрастая. И начинается борьба одного с другим… сливаясь, разделяясь… Извечная суета неразделимого живого. Зиэль – это тот, кто сумел вобрать в себя очень много зла и могущества, очистив сущность свою от всего остального.

– Я не понимаю, Матушка.

– Тебе и не надо понимать, ни ранее, ни отныне. Главная ошибка – моя. Избывать мне ее долго, очень, очень долго. Но и ты, наделенный свободою человеческой воли, – постарался, помог уязвить Матушку свою.

– Прости, пожалуйста! Прости меня, Матушка!

– Я накажу тебя, но даже и мне самой недоступно придумать наказание, соразмерное твоему проступку. Тем не менее, горечи его хватило бы на всех живущих под луной, если бы они остались в живых, ибо долго предстоит сущности твоей избывать вины твои… и мои…

– Матушка… Ты говоришь: «если бы они остались в живых»? Они что… все мертвы?

– Да, все сущее в разуме, на всем белом свете – погибло в хаосе, вызванном твоею гордынею и жадностью к невозможному. Тебе жаль кого-то?

– Не знаю, Матушка. Но мне… мне… грустно.

– Это твои слова были бы забавою для меня, умей я забавляться. Ибо они свидетельствуют, что хлад самого хаоса не до конца оледенил человеческую сущность твою. Скажи свое имя!

– Я… меня… не помню, Матушка! Я… Меня зовут Хвак!

– Так и есть. Я бы удивилась прочности памяти твоей, если бы могла удивляться, подобно человечкам, навеки исчезнувшим из моих пределов. Но я знаю причину этому.

– Причина проста: я твой сын… а ты – моя Матушка, которая для меня превыше…

– Умолкни. Ты уже делом доказал свое послушание и свою любовь. Так вот, причина сохранившейся искорки памяти – эти два комочка живого, которые ты пригрел в сущности твоей. Если бы не их тепло, задержавшее руку твою на одну соринку времени – то не осталось бы ничего, и я ослепла бы, оглохла и онемела навеки… А захоти Зиэль сорвать все четыре лепестка – вполне возможно, что не осталось бы даже меня самой.

– Я не понимаю, Матушка, я не помню… А! Я вспомнил: два существа, что я приютил в сердце при помощи магии. Охи-охи, два щенка.

– В сердце? Считай, что в сердце, сие не имеет значения.

– Но мне… грустно, Матушка, что… Неужели все погибли?

– Что-то живое в мире моем – останется жить и плодиться, хотя и совершенно иначе, нежели до твоего преглупого похода за божественным.

– Виноват, Матушка и достоин всяческих мук!

– Твоя готовность – это простое неведение разума твоего перед тем, что тебе предстоит испытать. Зло пленило тебя как раз в тот миг, когда ты посчитал себя его победителем, и твоею дланью освободило хаос, пожравший все живое разумное, и уничтожило само Зло в том числе. Но это получилась слишком дорогая цена за очищение. Пройдет немало времени – даже по моим меркам немало – до той поры, пока живое сущее в пределах моих обретет зачатки живого разумного. А до той поры ждет меня пустое и светлое одиночество. И тебя тоже, если не считать соседства Джоги, твоего шута и насельника и черное молчаливое «ничего» вместо одиночества.