Фрэнки не ответила. Она закрыла глаза и привалилась к холодному стеклу, однако Хармон намек не понял.

– Думаю, все мы так или иначе психи. Черт, это же Сан-Франциско. Говорят, у нас тут чудес побольше, чем у других. У меня есть брат, он живет в Северной Дакоте. Он с семьей как-то приехал сюда, и они пошли на гей-парад и просто не могли поверить своим глазам. Естественно, потом он приехал на Рождество, и еще он рассказывает, что они ели лютефиск. Вы когда-нибудь ели лютефиск? Рыбу вымачивают в щелочи, пока она не превращается в желе… Нет уж, спасибо, это блюдо чуднее всего, что можно найти в нашем Кастро.

Фрэнки не удержалась и засмеялась. Было приятно ощущать, как ее покидает напряжение последних недель.

– Как я понимаю, вы имеете дело с фобиями и всем в таком роде, – сказал он.

– Иногда.

– Пауки, змеи, микробы – вся эта нечисть?

– Вся эта нечисть, – подтвердила Фрэнки.

– Трещины на асфальте, – сказал Хармон. – Неужели есть люди, которые не могут ходить по трещинам в асфальте? Как такое может быть?

Фрэнки вздохнула.

– Фобии нерациональны, Хармон.

– Ага, но трещины в асфальте?

– Обычно это вопрос ассоциации, – начала пояснять Фрэнки. – Вот представьте ребенка, который прятался в кладовке, когда домой приходил пьяный и злой отец. Потом у этого человека развивается сильная клаустрофобия. Он не может находиться в помещении с закрытой дверью. Его мозг воспринимает такое помещение как ту кладовку, где он прятался в детстве.

Хармон выпятил пухлые губы.

– Гм…

Они ехали по Юнион-сквер. Фрэнки увидела темные окна своего кабинета. В ее сознании возникла вереница лиц. Не тех людей, что имели отношение к недавним событиям – Моники, Бринн, Кристи, Люси, – а тех, кто страдал от боли, у кого жизнь была отравлена страхами, лишившими их способности действовать. Она говорила себе, что помогает им. Ей очень хотелось верить в это, однако ее все сильнее и сильнее одолевали сомнения.

– Почти дома, – сказал Хармон. – Вы промокнете.

Дождь все лил, не давая отдыха «дворникам» полицейской машины. По уличным канавам текли самые настоящие реки.

– Ничего страшного.

– Черт, а ведь нам нужен дождь, верно? Столько лет засухи, и вот нам выдается сполна… Мой брат говорит, что у них в Уиллистоне снег. Выпадает два-три фута за раз. Нет уж, благодарствую. Хотя его детям нравится. Брат шлет мне фото, как они во дворе лепят снеговиков и крепости.

Фрэнки улыбнулась, представив играющих в снегу детей. А потом, как это ни странно, ее сердце забилось чаще. Грудь сдавило, стало трудно дышать. Ей показалось, будто она погребена под холодной толщей белого снега.

Хармон остановился у ее дома на О’Фаррелл. Путь к парадному преграждал стремительный поток воды, но Фрэнки это не заботило. Ей нужно было срочно оказаться дома.

– Здесь? – спросил полицейский.

– Здесь. Спасибо, что подвезли, Хармон.

Фрэнки вылезла из машины на пустую улицу. Полицейский дождался, когда она откроет ключ-картой дверь и войдет внутрь, и уехал. Стук ее каблуков эхом разносился по вестибюлю. Она с трудом переставляла ноги. Она чувствовала страшную усталость, но это было нечто большее, чем просто утомление. Сердцебиение отдавалось в ушах, громче и громче. Головокружение накатило, как волна, и она рукой оперлась о стену, чтобы не упасть.

Пришел лифт, и из открывшихся дверей появился незнакомец. Он приветствовал ее радостной улыбкой человека, которому сегодня крупно повезло. Мужчина был одет в деловой костюм с накрахмаленной белой рубашкой, расстегнутой у ворота; через плечо был переброшен плащ. Фрэнки вошла в лифт. Пока двери закрывались, она наблюдала за шедшим к парадному мужчиной в белой рубашке.

Она видела только его белую-белую рубашку.

Она ощущала только тяжесть толщи снега.

Лифт поехал вверх.

На последнем этаже Фрэнки проследила, как открылись двери, а потом – как они закрылись. Лифт привез ее вниз, на первый этаж, а она все не находила в себе сил шевельнуться. Двери опять начали закрываться, но она остановила их, вытянув вперед руку, и вышла. Так и стояла одна в центре вестибюля, и с нее на каменный пол капала вода. Она никак не могла решить, что делать.

У нее возникло то же самое неприятное ощущение, что, подобно туману, обволакивало ее мозг уже много дней. Что-то не так.

Однако сейчас она поняла, что именно.

Фрост, вытянув ноги, сидел на неудобном стуле в больничном кафетерии. В руке у него был стаканчик с кофе, а на столе лежал хот-дог, купленный в автомате. Вкус у него оказался мерзким, будто жуешь опилки. Верхний свет был выключен, и вокруг стоял полумрак.

Сейчас, ночью, Фрост был единственным посетителем кафетерия, если не считать уборщика, мывшего пол.

В дверном проеме он увидел Джесс. Лейтенант подошла к автомату и купила себе упаковку мини-пончиков с сахарной пудрой. Сев за стол напротив Фроста, она разорвала обертку, сунула один пончик в рот и облизала пальцы. Джесс была невысокой и грузной, однако обладала яркой харизмой.

Они молча сидели друг напротив друга. Фрост доедал хот-дог. Джесс ела пончики. Он поймал себя на том, что предпочитает смотреть на дно пустого стакана, а не на Джесс. Она же смотрела прямо на него и ждала. Она знала: рано или поздно он заговорит с ней.

В конечном итоге Фрост отважился встретиться с ней взглядом. Они хорошо знали друг друга. После того как увидел человека обнаженным, ты смотришь на него по-другому. Это все равно что сорвать маску с супергероя. Они с Джесс не любили друг друга и, бывало, испытывали друг к другу неприязнь. Они были водой и маслом, однако это не имело значения. Они были связаны, причем крепче, чем копы, крепче, чем друзья.

– Как дела? Все нормально? – спросил он у нее.

Фрост знал, что сегодня он не единственный, кто испытывает душевные страдания. Джесс нажала на спусковой крючок. Для любого полицейского это сопряжено с адскими муками, и не важно, кто был целью выпущенной пули. Фросту никогда не доводилось ни стоять перед этим выбором, который нужно было делать за доли секунды, ни сталкиваться с его последствиями.

– Не совсем, – ответила она.

– Джесс, я знаю, что ты была вынуждена это сделать. Если б ты не выстрелила, доктор Штейн получила бы ножом в грудь. Люси не была собой.

– Я тоже это знаю, но это не значит, что я не вижу лицо этой девочки, когда закрываю глаза. Она же невинный ребенок, и она твоя подруга. Прости, Фрост.

Для Джесс сказать такое было нелегко, и они оба знали это. Лейтенант запирала свои эмоции жетоном. В работе она руководствовалась единственным принципом: делай, что должен. Делай трудный выбор, потому что больше никто его не сделает.