Но того, что увидел, Иван никак не ожидал…

— Мать…

Старая боярыня с трудом перешагнула порог узилища и почти без чувств упала на руки закованного в цепи сына:

— Ванюша…

Стражники отвернулись, потом и вовсе вышли вон. Не было сил глядеть, как гладит мать опального, приговоренного к смерти боярина слабыми от горя руками, как вглядывается в его все еще красивое лицо.

Присели на грубую деревянную лавку, боярыня Мария все всматривалась в лицо Ивана Васильевича, потом тихо поинтересовалась:

— Тебя казнят, ведаешь?

Иван кивнул:

— Чего еще ждать от князя?

— Как его корить, коли ты виновен?

— В чем?! — не выдержал Иван Васильевич. Почти вскочил, шагнул к узенькому окошку, вгляделся в крошечный кусочек неба в нем. — Что не захотел его над собой терпеть?! Что захотел сам встать?

А мать вдруг тихо произнесла:

— А к Мамаю чего ж пошел? Неужто неведомо тебе, что он враг людей русских?

Что мог возразить Иван? Что он сам ненавидит Мамая не меньше Дмитрия, да только от всех зависит? А мать рассудила его молчание по-своему, попросила:

— Ваня, может, тебе пасть в ножки князю, попросить? И мы бы все попросили, и его жена княгиня Евдокия тоже. Князь добрый, он может и простить…

— А может, не простит?! Никогда! Слышишь, никогда не встану я на колени перед толстым Митькой! Не бывать тому!

— Ванюша, да ведь ты пред ним виновен. К чему Мамаю служил?

— А кому я должен служить?! Ему?! Пусть лучше голову рубит!

— Отрубят, — вздохнула мать. — И ведь не вспомнят добрым словом, останешься для всех татем-душегубцем.

И такая тоска звучала в голосе боярыни Марии, что сын содрогнулся. Неужто и впрямь ему один путь — преклонить колени перед Дмитрием? Нет, еще раз нет! Даже если завтра отрубят голову, даже если родные проклянут (небось уже прокляли, когда уехал в Орду). Только не признание, что толстый Митька во всем прав!

Мать еще долго сидела, чуть покачиваясь и молча глядя на сына. Что она могла еще сказать? Самой броситься в ноги к великому князю, моля о прощении непутевого сына? Вдруг ее осенило: да что же она раздумывает?! Конечно, надо идти, ползать в ногах у князя, у княгини, целовать сапоги, рыдая, умолять, просить!

Забыв обо всем, она принялась суетливо поправлять одежду, бормоча:

— Попрошу, умолю, в ноги брошусь… Пожалеет, мать пожалеет… Пусть хоть в узилище, да живой…

Вельяминов прислушался:

— Ты кого просить собираешься? Митьку, что ли?!

Боярыня схватила сына за руки:

— Да, да, Ванюша! Его и княгиню Евдокию! Подошвы лизать стану, чтоб простили тебя, чтоб жить оставили! Умолю, родимый, ты только подожди чуть…

Иван встряхнул мать изо всех сил, заорал так, что прибежали стражники:

— Не смей! Слышишь?! Не смей! Ни о чем просить не смей! Я не хочу-у!..

Вопль Вельяминова поднял на крыло всех сидевших неподалеку птиц. Вороны с карканьем взлетели, хлопая крыльями.

Мать испуганно принялась крестить сына:

— Что ты, что ты? Господь с тобой! Ванюшка, что ты?

Иван уже спокойней повторил, что не желает, чтобы кто-нибудь, мать ли, брат или дядя просили за него великого князя или княгиню.

— Это моя последняя воля, — объявил он. — Суждено помереть, так помру.

Мать горестно вздохнула:

— Да ведь и помирают по-разному…

— Мне лучше быть казнену от Дмитрия, чем помилованному им.

— Тебя казнят…

— Пусть!

Мать уходила, согнувшись от горя, она старалась не оглядываться, но, уже пройдя половину двора, не выдержала, обернулась. Ей показалось, что в крошечной прорези окошка узилища она видит лицо сына. Хотелось броситься обратно, но лицо тут же спряталось. Сын не желал ее либо еще чьей-то помощи.

Дома Тимофей Васильевич рассказал, что тоже пытался уговорить Ивана попросить за него, но племянник накричал.

— Не хочет он пощады, Мария. Видно, такова судьба твоя, чтоб один сын был в чести, а другой в проклятии. Всегда Ванька был такой гордый, где не надо, никогда в своих ошибках не признавался.

Мария не ответила, она сидела молча, уставившись сухими глазами мимо всех и слегка раскачиваясь. Кто поможет материнскому горю? Никто, только время лечит, да вылечит ли?

По Москве ходили бирючи, скликая людей на Кучково поле. Ничего не понимающие горожане передавали от одного к другому слухи, что собираются казнить тайно бежавшего еще четыре года назад Ивана Васильевича Вельяминова. За что казнить? Разве бояре не имеют права переходить от одного князя к другому? Другие возражали, мол, имеют, только нужно крестное целование снять, а после идти.

В середине дня на Кучковом поле стал собираться народ. Такого Москва еще не видывала. Посреди поля стоял высокий помост, на нем огромная колода. Среди первых подошедших сразу понесло слова: «голову рубить станут…» Постепенно поле заполнялось людьми. Судили и рядили о том, в чем виноват Вельяминов и как его лучше казнить. Мужики больше поминали его службу Мамаю, а бабы пригожесть.

Вдруг по толпе прокатилось:

— Кат!.. Кат идет…

На помост поднялся рослый человек в красном плаще и накинутом на лицо капюшоне. Конечно, кому хочется, чтобы твое лицо после на улицах узнавали?

Народ гадал, приедет ли сам князь посмотреть, как его первейшему врагу среди русских голову рубят? Всё вспомнили москвичи: и то, как после смерти Василия Васильевича Вельяминова князь не поставил его сына тысяцким; и то, как тот бежал в ночи в ненавистную Тверь, вечно приводящую на Москву литовцев; и то, как потом оказался вместе с сурожским купцом у Мамая в услужении… Все признавали вину боярина, все соглашались, что много навредил Руси. Но все и жалели самого Ивана Васильевича.

Чего казнить-то? Посадил бы его князь в узилище, держал там на хлебе и воде несколько лет, глядишь, и выправился бы боярин. Хотя, конечно, горбатого только могила и исправит… Раздались голоса, интересующиеся, просил ли сам Вельяминов у князя прощенья? Ответил кто-то из стражников, видно охранял Ивана в узилище:

— Не просил, потому и казнят! Одно твердит, мол, или он, или князь Дмитрий Иванович!

Страж не стал называть Дмитрия так, как звал его сам Вельяминов — толстым Митькой. А если б сказал, то, пожалуй, жалельщиков у опального боярина поубавилось бы. Князя Дмитрия Ивановича уже любили, в том числе и за молодецкую стать.

Бабы все равно жалели, многие помнили красавца-боярина, его русые кудри, его красивые чуть нагловатые глаза, его ухарство… Когда пронеслось, что станут рубить голову, так вообще поднялся крик и плач. Как же это, такую красивую голову, и рубить?!