Думаю – честно, объективно и беспристрастно, – что в то время я и вправду был сумасшедшим. Но от меня и ожидали сумасшествия, так что, по-видимому, я исполнял возложенные на меня обязанности. Через несколько недель перетаскивания с места на место миллиардов я обрел исключительно хорошую форму, и работа меня больше не утомляла. К Шерману Осковицу я пришел главным образом от досады.

– Шерман, – сказал я. – Хочу поговорить с тобой о подгнившем золоте.

– Вот как? – спросил он. – Ты нашел гнилой брусок?

– Нет, я пришел сказать тебе, что золото не гниет. Оно просто не может гнить.

– Как это – не гниет? Конечно гниет, – сказал он.

– Нет. Не гниет. Оно не может гнить.

– Это неправда, Дейв, – сказал он (хотя зовут меня вовсе не Дейвом). – Мы все время находим плохие бруски.

– Нет, Шерман. Оно не может гнить. Может только тускнеть, подвергаясь воздействию определенных реагентов, но только на поверхности. Внутри оно никогда не портится.

– Никогда?

– Никогда. Оно не гниет.

– А мы думаем, гниет. Поэтому мы его и выбрасываем.

– Я знаю, что вы так думаете. Я это понимаю. Скажи, а что вы определяете как сгнившее золото?

– Мы не даем ему гнить, – сказал он, тряся своим куполом – Если в куче оказывается одно плохое яблоко, тогда и остальные склонны за ним последовать.

– Знаю, что вы не даете ему гнить, Шерман. Я спрашиваю, как вы узнаете, что оно сгнило?

– Мы это видим.

– Что вы видите?

– Сгнившее золото.

– Что такое сгнившее золото?

– Золото, которое сгнило.

– Уф, – выдохнул я и на мгновение задумался. – Скажи мне, как оно выглядит.

– Оно не блестит.

Я ожидал продолжения, но больше он ничего не сказал.

– И это все?

– Все – что? – спросил он, оглядываясь по сторонам.

– Оно не блестит?

– Что не блестит?

– Сгнившее золото.

– Именно, Дейв. Так мы и узнаем, что оно сгнило.

Глаза его обратились к потолку, как бы говоря: ну что за тупица на мою голову!

– Значит, ты имеешь в виду, что золото сгнило, если оно не блестит.

– Ну вот, теперь понял, – сказал он. – Только мы сами не знаем причины. Мы не знаем, что заставляет его гнить.

– Шерман, можно еще вопрос?

– Да?

– У вас здесь до черта гнилого золота, так?

– Да, так оно и есть.

– Тогда почему бы вам не штабелировать его в сорок восьмом отсеке, который пуст? Может, оно там исправится.

– На это я никогда не пойду, – сказал он. – Как только мне попадается гнилой брусок, я его выбрасываю. Не хочу, чтобы зараза распространялась.

– Клади его в мешки.

– В мешки для мусора?

– Да, в мешки для мусора.

– Ты что, издеваешься? Не знаешь, как дорого они стоят?

Я сдался. Какое-то время я бегал за мусоровозами, но потом бросил. Я старался как мог, но было физически невозможно обследовать под завязку загруженный мусоровоз за те несколько минут, что отводились ему на проезд до базы. Там они сбрасывали свой груз на стоявшую в Гудзоне баржу, и золото возвращалось в море, откуда когда-то пришло. Как же я мог против этого возражать?

Если я что-то и ненавижу, то ненавижу я оставаться в помещении, когда на дворе стоит чудесная погода. Даже в бури и холода я неизменно предпочитаю бродить по холмам или пробираться через леса, полные полян, где никогда никого не было – или, по крайней мере, где никто не задерживался дольше нескольких минут. Никогда я не испытывал большего счастья, чем когда находился возле прозрачного озера или ручья или на какой-нибудь вершине Новой Англии, наблюдая за солнцем, рассыпающим блестки на возделанные поля и безмолвные городки.

По одной только этой причине, вне всякой зависимости от бедствий, связанных с работой, я начал сходить с ума. Если прежде я и в кабинете-то своем бывал не часто, а когда бывал, то всегда имел возможность открыть окно, то теперь меня со всех сторон окружали каменные стены. Грозы, вьюги и ураганы и ясные денечки приходили и уходили, а мы в своем подземелье ничего об этом не знали. Зимой я вообще не видел дневного света: в темноте туда опускался и в темноте же поднимался оттуда. Над столом Осковица висел календарь с изображением коровы, пасущейся на швейцарском горном склоне. Глубина, перспектива и колористическая гамма этого изображения были настолько прекрасны, что каждый раз, увидев его, я спрашивал самого себя: «Почему я еще жив? Что я здесь делаю?»

В детстве я любил играть с кубиками, а теперь, под землей, при немигающем и неизменном свете, это стало моей работой. Мы перекладывали штабеля золота, чтобы оно оставалось свежим. Если золотой слиток слишком долго пробудет в основании штабеля, куда нет доступа воздуха, то он начнет разлагаться.

Мы, разумеется, не снимали белых перчаток, охранявших золото от коррозии человеческого пота. Слитки имели семь дюймов в длину, около трех с половиной дюймов в ширину и дюйм и три четверти в высоту. Отлитые в Америке были прямоугольными, а в Европе – трапециевидными. Некоторые из них были стопроцентно чистыми, цвета золотистых лютиков, другие, имевшие примесь меди, выглядели красноватыми, а те, к которым примешались платина и серебро, представлялись белыми. Тот факт, что они стоили уйму денег, ничуть не застил мне взор, и я восхищался чистотой, редкостью, гладкостью и непорочностью этого металла. Золото относится к самой высшей знати периодической таблицы, и в стенах, выглядевших как кирпичная кладка небес, я был окружен тысячами его тонн.

Вскоре я обнаружил, что самая большая разница между мной и окружавшими меня недоумками состояла в том, что они не задавали вопросов. Их совершенно не интересовало, как работают те или иные механизмы, как на самом деле обстоят дела и как одни вещи связаны с другими. Более того, к моим расспросам они относились враждебно – во-первых, потому что не могли предоставить на них ответы, а во-вторых, потому что считали мою любознательность излишней. Вопросы мои, все до единого, и вправду имели уклон к получению информации, необходимой для грабежа, но у кого бы не возникло таких мыслей при схожих обстоятельствах? Каким же это надо быть ходячим мертвецом, малодушным трутнем, чтобы угодить в место наибольшего во всем мире сосредоточения богатств – быть погребенным ими, дышать ими – и не давать никакого пути мыслям о возможности их украсть?! Недоумки смотрели на меня только одним взглядом – взглядом оскорбленной невинности, словно мои расспросы были безнравственны.

Нас окружали десятки тысяч тонн золота, ни единая унция которого не была привлечена сюда со всей земли по нравственным соображениям. Золото не было ни добыто, ни продано, ни куплено, ни накоплено, ни унаследовано на основе законов нравственности. Шерман Осковиц жил в районе Бруклин-Хайгс, в однокомнатной квартирке, где не было ни унитаза, ни холодильника. Питался он в забегаловке, по пути на работу и обратно, и, хотя тратился он только на хот-доги, кислую капусту и пахтанье, а костюм носил такой дешевый, что меня так и подмывало содрать тот с него, разорвать в клочки, сжечь и бросить пепел в серную кислоту, всех его накоплений хватило бы лишь на то, чтобы купить, к примеру, одну водную лыжу или уплатить за три ночи под крышей дешевого отеля в Антверпене.