class="p1">— Сейчас объясню. Хорошо известен стиль мистера Талвица клеймить коммунизм, если круглый стол с соцпартией, и клеймить капитализм, если круглый стол с Big Tech. Это звучит, порой, убедительно, но представить «Войны крови» креатурой Big Finance, это апогей неэтичности. Возьмем парламентские протоколы. «Войны крови» продвигались социалистами и фундаменталистами, но не прогрессистами или центристами. Полагаю, доктор Эбо, вы достаточно сведущи в политологии и понимаете, что это значит.

— Да, — гуру психоанализа кивнул, — знаете, мистер Талвиц, сейчас мистер Вэнг прав. Вы напрасно добавили «Войны крови» к обвинениям против глобальных финансов.

— Ладно, допустим, я погорячился, но этим не отменяется фиаско денежно-оценочного догмата в экономике и обществе. В 2018-м даже Римский клуб вынужденно признал: у бизнеса должен быть иной критерий общественной пользы, чем денежная прибыль.

— Сейчас будет апология метода социальных смыслов, — ехидно предположил Вэнг.

— Заметьте, не я первым заговорил о социальных смыслах! — тут же парировал Талвиц.

— Подождите! — воскликнула Габи, — Мы, конечно, вернемся к этим смыслам, но зрители недоумевают: почему с такой легкостью исчез поднятый вопрос о «Войнах крови»?

Вэнг и Талвиц, не сказав ни слова, синхронно повернули головы в сторону доктора Эбо. Возникла пауза, затем гуру психоанализа откинулся на кресле, заложив руки за голову, задумчиво посмотрел на потолок, и произнес:

— Похоже, роль рефери включает пояснения о неполиткорректных предметах. Суть дела такова. Суперкорпорации финансируют не любые парламентские партии, а те, которые занимают по отношению к ним или дружественную или умеренную позицию. Партии с радикальных краев политического спектра кормятся от других спонсоров, и именно эти спонсоры заказали «Войны крови». Это логично, ведь поддержка «Войн крови» может принести суперкорпорациям только неприятности, поскольку в современном мире все заинтересованные лица легко узнают, кто кому за что заплатил в парламентском круге. Конечно, суперкорпорации предпочли бы остановить распространение биопанковских генвекториков. Но ведь «Войны крови» не остановят, а лишь немного притормозят это, причем ценой оттока продвинутой публики в теневые страны. Там создается все более сильная альтернативная экономика, и там негативное отношение к суперкорпорациям.

Габи Витали картинно схватилась за голову.

— Что-то я запуталась. Почему суперкорпорации предпочли бы остановить биопанк?

— Просто потому, что для суперкорпораций удобен стандартный хомо сапиенс, который изучен маркетингом в аспекте того, как управлять его потребительским, сексуальным и трудовым поведением. Арго сапиенс это несколько иное существо, биологически менее зависимое от социальных сервисов, значит, менее лояльное к пирамиде статусов. Если рассмотреть материалистически, то иное бытие порождает иное сознание и иные мифы, следовательно — иное представление о правильном и неправильном в обществе. Я вижу, мистер Талвиц кивает. Да, то, что я говорю похоже на то, что мистер Талвиц изложил в лекции о сходстве и различии жизненных смыслов у хомо сапиенс и арго сапиенс. Эта лекция содержала важный вывод. Суперкорпоративная бюрократия, получив приказ с верхушки пирамиды статусов, может перестраивать свои офисные процессы под новую нормальность или под новейшую ненормальность. Это уже не раз делалось в XXI веке. Суперкорпоративная бюрократия адаптабельна даже к бизнесу с инопланетянами. Это тяжело и больно для такой бюрократии, и цели намного скромнее, чем с хомо сапиенс, однако не гибельно. Так что суперкорпорации принимают новейшую ненормальность в качестве новой нормальности. На это указал мистер Вэнг, критикуя мистера Талвица.

— Гм… Все любопытственнее и любопытственнее, — произнесла Габи Витали, изобразив Алису в Стране чудес, — кто же лоббировал «Войны крови», если не суперкорпорации?

— Я при этом не держал свечку, — спокойно ответил доктор Эбо, — однако, логика вещей такова, что на роль заказчика подходит государственная бюрократия, которая на вид не отличается от суперкорпоративной, но есть нюанс. Государственная бюрократия после манифеста Фукуямы о «конце истории» в 1989-м, убила в себе способность к офисной перестройке. Зачем такая способность, если либерально-буржуазная демократия теперь навсегда, без сущностных реформ до самого Апокалипсиса? А когда ошибка Фукуямы проявилась, в гербовых офисах уже царила хрупкость как в гербарии. Это спонтанный каламбур, если кто-то не заметил… Вся хроника XXI века о том, как государственная бюрократия разбухала по всем фронтам и гипертрофировала свою роль, чтобы усилить контроль над социальным временем и не допустить продолжения истории. Под таким влиянием, ядро общества также превратилось в хрупкий гербарий. Засушенные схемы транзакций, утратившие практический смысл, воспроизводимые как спектакль. Почти половина компаний стали рыночными зомби, иллюзия жизни которых поддерживалась перекредитованием, чтобы не пропали рабочие места. Идея, что для общества дешевле закопать зомби и платить людям велфер — это сатанизм. Общество стало воспринимать наемный труд как религиозный обряд. Такое восприятие распространилось на школу и семью. Кредо общества спектакля: так надо делать потому, что иначе все рассыплется. Если бы пакет законов, известный как «Войны крови», был внесен не на голосование в Европарламент, а на референдум, то он получил бы две трети голосов. Vox populi…

Произнеся эту латинскую формулу, гуру психоанализа поднял руки на уровень ушей, и выразительно похватал ими, как клешнями, воображаемое нечто.

— Э-э… — протянула Габи, — …Это что, невербальная ирония насчет референдума?

— Это более широкая невербальная ирония насчет общественного мнения. Две трети это всегда конформизм, а сейчас конформизм многократно усилен накачкой футурофобии. Поэтому столь популярна повестка ООН «Устойчивое развитие», возникшая из нелепой модели Римского клуба «Пределы роста». В упаковке из красивого вранья о бережном отношении к природе, ООН продает футурофобу иллюзию мира, застывшего, как муха Юрского периода в янтаре. Как пушер продает наркоману химическое счастье на час.

— Футурофобия это страх будущего? — предположила телеведущая.

— Это, — поправил Эбо, — страх прогрессивного будущего, стирающего ключевые роли из настоящего. Такие роли, без которых большинство людей не мыслят идентичность.

— Я не поняла, — призналась она, — нельзя ли как-то проще, на примерах?

— Пожалуй, мое выступление уже слишком затянулось, — заявил он, — Лучше на вопрос о футурофобии ответит мистер Вэнг. Не зря ведь по его совету дирекция мета-агрегатора «Atman» выбрала для логотипа фразу: «шаг в уютное будущее».

…

*42. Лангольеры и боги золотого века из машины ужаса

Тедди Вэнг согласно кивнул и выпил полстакана минералки, перед монологом.

— Футурофобия это действительно проблема, связанная с идентификацией. Вспомним Шекспира: весь мир — театр, в нем женщины, мужчины — все актеры, и каждый не одну играет роль. На вопрос «кто ты» обычно следует ответ о роли, также самопрезентация начинается с указания одной или нескольких ролей сразу после имени и возраста. При оценке версий будущего, средний человек спрашивает: «а что станет с моими ролями, сохраняться ли они?». Если ответ «нет», то будущее это экзистенциальная угроза. Наш корпоративный принцип: предлагать через наши продукты уютное будущее, в