— Вот только я больше не стремлюсь восхищать зрителей, — задумчиво промолвил Бернардино, словно обращаясь к самому себе и отвечая на некий незаданный вопрос. — Я стремлюсь только к ней. Только она нужна мне, и если она захочет жить со мной, мы станем с нею жить во грехе, если, конечно, это можно назвать грехом. Да я готов жить хоть на ступенях ее крыльца и каждый день надоедать ей своим присутствием, коли так будет нужно!

Аббатиса ответила не сразу.

— Бернардино, дорогой мой, — подумав немного, сказала она, — а тебе никогда не приходило в голову, что подобные жертвы столь уж необходимы? Ты ведь и сам говоришь, что приобщился к Богу. И Он действительно любит тебя, несмотря на все твои ошибки и недостатки, как, впрочем, любит и всех остальных своих детей. Так, может, тебе удастся и дальше следовать Его путем?

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду брак. Это одно из церковных таинств, союз двух людей, наиболее угодный Богу.

— Ты имеешь в виду законный брак? — Бернардино произнес это слово, слегка запинаясь, словно выговаривая его впервые в жизни.

— Ну естественно. — По губам аббатисы скользнула легкая улыбка. — Неужели ты никогда не задумывался об этом?

— Никогда!.. Но разве это возможно?

— Я маловато знаю о мирских делах, — рассмеялась сестра Бьянка, — но, по-моему, брак — дело вполне обычное. Мужчине просто нужно спросить у дамы, согласна ли она выйти за него замуж, и ждать, когда та скажет «да». — Бьянка явно подтрунивала над растерявшимся художником.

— Но…

— Ты прожил у нас в монастыре почти два года. Скажи, когда умер ее муж?

— Он погиб в битве при Павии. За год до того, как я сюда перебрался.

— Значит, прошло целых три года, как его бедная душа, да хранит ее Господь, отбыла в мир иной. У дамы твоего сердца было вполне достаточно времени, чтобы оплакать покойного супруга. Мы обязаны оказывать мертвым почет и уважение, но тем, кто остался жив, особенно молодым, все же полагается жить дальше и до конца счастливо прожить собственную жизнь, а не тратить ее целиком на то, чтобы оплакивать умерших. Церковь и канонический закон позволяют овдовевшей женщине через определенный промежуток времени вторично выйти замуж, и в твоем случае этот срок давно уже миновал. Так что если эта синьора захочет за тебя выйти, она будет твоей женой.

Сердце у Бернардино стучало так, словно готово было выскочить из груди, глаза отчего-то жгло, как огнем. Брак? Он никогда и не думал, что они с Симонеттой смогут заключить подобный союз в полном согласии с людскими и церковными законами. Но оказывается, это вполне возможно — если, конечно, ее благочестивая натура это позволит, — ибо он-то сам, похоже, полностью искупил свою вину перед Богом и людьми. Оказывается, у них нет и не было никаких препятствий ни со стороны церкви, ни со стороны закона, кроме того скандала, который принес им обоим столько мучений, но ведь все скандалы рано или поздно должны затихнуть.

— Но я совсем ничего не знаю о том, как она теперь живет! С тех пор как я уехал из Саронно, я старался даже не думать о ней. И не знаю, по-прежнему ли она живет в Кастелло. А что, если она встретила другого мужчину?

— Неужели она действительно могла куда-то переехать или полюбить кого-то другого? Ведь, насколько я поняла, она была чрезвычайно привязана к своему дому?

— Да, чрезвычайно! Симонетта ведь и мне согласилась позировать только для того, чтобы заработать немного и сохранить этот дом в честь покойного мужа.

— А разве ты считал ее ветреной особой? — с одобрением кивнув, спросила аббатиса. — Способной легко увлечься?

— Нет-нет! Я уверен: она меня любила, и это ужасно мучило ее. Она полагала, что проявляет некое… неуважение, даже предательство по отношению к своей первой любви.

— Ну, тогда немедленно отправляйся в Саронно и разыщи ее! Почему ты так неуверен? Хотя бы попытайся. — И аббатиса решительно встала, не давая Бернардино возможности возразить ей. — Тебе необходимо сделать лишь одну, очень важную вещь. Но сделать это можно прямо сегодня, во время Вечерни.

Когда колокола отзвонили Вечерню, завершая последний день Бернардино в монастыре Сан-Маурицио, он, одетый в белую рубаху, со свечой в руках, сняв шапку, подошел и остановился перед купелью. Вокруг собралось немало монахинь, которые за это время, встречаясь с художником в монастырском дворе, в гербарии или в библиотеке, стали ему настоящими друзьями, особенно в последний год. Бернардино лишь нескольких знал по именам, однако всегда чувствовал их дружеское расположение. А прямо перед ним стояла та, единственная из всех, кого он полюбил, как родную сестру. Сестра Бьянка обильно окропила ему голову святой водой, и у него перехватило дыхание, так холодна и чиста была эта вода. Бернардино отпил из чаши, совершая первое в своей жизни настоящее причастие, и заглянул в ее темно-красные, сердоликовые глубины, а потом поднял глаза на ту фреску-медальон, где изобразил распростертого Христа, кровь которого стекала в чашу Грааля. Это была та самая кровь, которой Бернардино сейчас причащался, и он вдруг подумал: как странно, что он, уже достаточно зная о житии различных святых, никогда прежде не задумывался, каковы были страдания самого Христа, этого одинокого, исполненного вечной печали человека. Вот уж действительно «Noli me tangere», «Не прикасайся ко мне»! Именно таким Бернардино и нарисовал Его здесь, на этой стене. Художник глаз не мог отвести от Иисуса, его вдруг обожгло великое откровение, понимание того, что он изобразил на этой фреске. Там, на медальоне, Его протянутая рука словно пыталась коснуться руки своей возлюбленной, а значит, Бернардино нарисовал знаменитую сцену «Не прикасайся ко мне!» совершенно иначе, чем это было принято в церковном искусстве. На его фреске воскресший Христос сам протягивал руку Магдалине в точности так, как и Симонетта однажды протянула руку ему, Бернардино, жалея его, сочувствуя ему, и была с презрением отвергнута. Бернардино был готов к ее прикосновению, он и сам готов был к ней прикоснуться и знал почему: тело Сына Божьего поддерживали те, кто его любил — Магдалина, Его мать Мария и святой Иосиф, все они низко склонялись над Ним в его последние минуты, и Он не чувствовал себя одиноким перед лицом ужасной судьбы. И в эти мгновения Бернардино твердо решил: он ни за что не умрет в одиночестве, он хочет иметь жену и детей, которые всегда были бы с ним. Непролитые слезы стояли в глазах художника, когда он думал об этом, и вскоре они все же пролились, ибо сестры-монахини запели «Слава! Слава!», и взволнованные голоса их вознеслись в одухотворенном крещендо. Бернардино поднял глаза и увидел, что ангелы — его ангелы — парят, кружа, у него над головой, то поднимаясь чуть выше, то немного опускаясь в этом божественном парении. И в эти мгновения то были совсем не серафимы, нарисованные на стене, а живые, дышащие райские существа, которые явились сюда, чтобы стать свидетелями того, как Бернардино наконец-то пришел к Богу, принял Его здесь, в той части церкви, что предназначалась для обычных верующих, к которым и он, заблудшая овца, теперь тоже принадлежал. А потом, став свидетелями его обращения, ангелы вновь вернулись в ниши под потолком церкви, раскрашенным темно-голубой краской, точно небеса с нарисованными золотыми звездами.