– В чем дело?

– Все деревни по реке оказались занятыми красными отрядами, высланными из Канска, где сосредоточились большие их силы; революционный большевицкий штаб прислал письменное требование о сдаче оружия.

– Сегодня выслали разведку на реку Кан. Разъезды наткнулись на красных. Попробовали взять одну деревню с боем, потеряли убитыми нескольких драгун и отошли, – рапортовал другой офицер.

– Что же думают делать? Кто старший начальник в деревне?

– Ничего нельзя разобрать, ваше превосходительство, мы оттого к вам и пришли. Какой-то Совдеп идет. Собирались два раза на совещание начальников, – каждый свое тянет: кто в Монголию уходит, на юг, а некоторые – так даже большевикам сдаваться предлагают.

Несмотря на поздний час, я с генералом Лебедевым влезли опять в сани и принялись лично объезжать старших начальников всех частей, сосредоточившихся в Голопуповке. Некоторых приходилось поднимать с постели, других заставали на ногах, в сборах к выступлению. Действительно, растерянность была полная. Картина, нарисованная офицерами, оказалась бледнее действительности.

Часть начальников отрядов, а здесь было много мелких частей, остатков от кадровых тыловых полков, во главе с начальником 1-й кавалерийской дивизии генерал-лейтенантом Миловичем, смотрели уныло и безнадежно. Решили идти в Канск сдаваться красным – обещана-де полная всем безопасность.

– А что же делать, – апатично добавил генерал Милович, – патронов мало, а дальше за Каном, даже если и пробьемся, – еще целый ряд таких же, коли не худших затруднений.

В других местах почти та же безнадежность и неуверенность, но меньше апатии. Там решили повернуть из Голопуповки на юг и через горы уйти в Монголию.

– Да ведь это, господа, безумие! Посмотрите на карту: 250 верст идти без жилья по горам, да и затем только редкие маленькие кочевья монголов. Ведь вы всех погубите!

– Как-нибудь выйдем… А что же иначе делать? – спросил полковник Оренбургского войска Энборисов.

– Пробиваться силой, с боем, на восток.

– Нет, уж довольно. Теперь нас не заставишь больше, ваше превосходительство, – нервно произнес другой из монголов, офицер с русой бородкой, длинными волосами и всем обличьем интеллигента третьего сословия. – Теперь сами решили искать спасения.

Мы вернулись усталые только под самое утро домой, в свою избу; после небольшого совещания решено было отдать приказ, где я, как старший, объединял все части под своим командованием, распределял их на три колонны и в 9 часов утра приказывал выступить из Голопуповки на восток. Приказ заканчивался кратким напоминанием о воинском долге, о действительном значении для нас большевиков, а также указанием сборного пункта, порядка выступления и места явки всех начальников для получения боевых задач.

Окончив приказ и разослав его с ординарцами во все части и отряды, я прилег отдохнуть. В маленькой тесной избе вповалку спали офицеры и солдаты, здесь же прикорнула и большая семья хозяина избы, качалась на круглой пружине зыбка с грудным младенцем, который поминутно просыпался и пищал от непривычной шумной ночи. В комнате трудно было дышать, тяжелый кислый запах мешал заснуть. Я надел полушубок и вышел на улицу.

Темная ночь, зимняя, глубокая, без просвета и без звезд, окутала землю. Улицы тонули в тумане, сквозь который мутными пятнами кое-где просвечивали костры. Часовые у ворот и дозорные нервно окликали каждую тень.

Темно было в деревне; тяжело и смутно было на душе у каждого из 5–6 тысяч русских, занесенных сюда, в эту никому до сих пор не известную Голопуповку. Шестой год скитаний – столько принесено в это время жертв для счастья родной страны. Личное счастье, семья, здоровье, кровь и самая жизнь. И за все это – очутиться загнанными где-то в глуши Сибири, в этой деревне с таким странным названием, как красному зверю в садке. Мрачным казалось настоящее, беспросветно тяжелым, обидными прошедшие пять лет. А там впереди за деревней, на востоке, еще темнее. Там полная неизвестность, может быть, западня, а, кто знает, может быть, и конец страданиям – смерть безызвестная, мучительная, с издевательствами. Все представлялось неопределенным и зловещим. Ясно было одно, – необходимо до конца быть твердым, сохранить бодрость в себе и в других.

Что-то скажет завтрашний решительный день?

С раннего утра все улицы Голопуповки пришли в движение; вытягивались запряженные санные обозы, стояли правильными рядами небольшие конные отряды, пехота шагала около саней, пулеметчики тщательно укутывали свои пулеметы, чтобы не застыли.

Зимнее солнце поднималось тусклое и красное из ночных туманов, густых и белых, как паровозный пар. Вверху голубело небо. Воздух был свежий, бодрящий, наполненный крепким сибирским озоном. Настроение в отрядах и даже обозах было приподнятое и как будто довольное. Не замечалось и следа вчерашней растерянности.

Один за другим являлись в избу, где расположился мой маленький штаб, начальники и старшие офицеры, чтобы получить боевую задачу и дать точные сведения о состоянии частей, о числе бойцов, количестве оружия и патронов. Последнее было всего хуже, – бедность в патронах была крайняя, – в некоторых отрядах было на винтовку всего по 15 штук.

Наш отряд, состоявший вначале только из кучки в несколько сот офицеров и добровольцев, вышедших из-под Красноярска, да присоединившихся в Есаульском егерей, теперь увеличился до нескольких тысяч бойцов. Вошли почти все, сосредоточившиеся в селе. 1-я кавалерийская дивизия почти в полном составе не разделяла взглядов генерала Миловича и вошла в армию, как одна из лучших боевых частей.[18]

Из всех частей были составлены две боевые колонны, одна для удара с фронта, вторая обходная, а все обозы и малобоеспособные части вошли в третью колонну, которая должна была следовать по дороге за первой, в виде резерва.

Мороз за ночь покрепчал и здорово кусал щеки, пальцы коченели так, что больно было держать повод. День предстоял трудный: на таком морозе, после пятнадцативерстного перехода, было тяжело вести наступательный бой.

Объяснив начальникам боевой приказ, раздав задачи, я объехал войска и начал пропускать их у выхода из села. Несмотря на самые фантастические костюмы, на самый пестрый и разношерстный вид, чувствовалось сразу, что это были отборные испытанные люди, стойкие бойцы. Красно-бронзовые от мороза и зимнего загара лица, заиндевелые от инея, точно седые, усы и бороды, из-под нависших также белых, густых бровей всюду смотрят глаза упорным, твердым взглядом, – в нем воля и готовность идти до конца.

Это были те же закаленные русские витязи, что с осени 1914 года по бесчисленным полям боевым совершали чудесные подвиги, проявляли высшую красоту человеческого духа. Это те же орлы – или родные братья их, которые, спасая Париж, вторглись могучим порывом в Галицию и Восточную Пруссию, которые брали Львов, Перемышль, Эрзерум, защищали и отстаивали Варшаву, удивляли мир своим геройским отступлением в 1915 году, шаг за шагом, с палками в руках, против вооруженного до зубов противника; про их легендарные подвиги на Карпатах французы складывали песенки, распевавшиеся тогда на всех бульварах Парижа…