А ведь не одни лишь неприятности узнал Куропёлкин в общениях со Звонковой. Помимо любований ею случались и совпадения умственных интересов. Как ни странно, но теперь история с Ларошфуко виделась ему забавной. А уж исследование творений молодых поэтов нулевого десятилетия и вовсе представлялось ему светлым пятном в его жизни. Пожалуй, и Нине Аркадьевне, тогда Нинон, общения с ним были по нраву.

Сейчас Куропёлкин, после каши геркулес и двух яиц всмятку, принялся уверять себя в том, что было бы неплохо, если бы, несмотря ни на что, его труды Шахерезадом в опочивальне продолжались. Он бы и копеек требовать не стал у домоправителя Трескучего.

Может, и госпоже Звонковой были интересны общения с ним, и теперь она жалела, что они прекратились? Не оттого ли глаза её на последней встрече с ним влажнели?

А Люк?

Глаза влажнели! Крокодиловы слёзы! Ведьмины лицемерия!

Но, может, он сам отправил себя в Люк?

Сам не сам, но память о повлажневших глазах Звонковой следовало истребить.

Вон из головы и нервных окончаний Нина Аркадьевна Звонкова! Тем более что в конце разговора она заставила его вспомнить, где его шесток.

Да здравствует Баборыба, Лося Мезенцева, и её Пигмалион, Эжен Куропёлкин!

Виват им!

Однако воспитание Лоси в житейских университетах затягивалось. Об этом сообщил посетивший Куропёлкина Селиванов, опять просто Андрей. Заминки были вызваны неожиданными затруднениями при освоении Лосей Мезенцевой мимики и жестов таких расплодившихся на Земле народов, как китайцы и индусы. Сообщение это удивило Куропёлкина. Сам он не нуждался в знании мимики китайцев и индусов, ни даже людей суахили, и на кой его вынуждали скучать в эротическом нетерпении из-за всяких самурайских жестов, в них небось будут выбросы рук и ног из карате. И не заставят ли мезенскую беднягу изучать ещё и китайскую каллиграфию.

— Может, и она пригодится, — сказал Селиванов. — Потерпите. А вам, Евгений Макарович, не мешало бы познакомиться с языком и нравами эскимосов.

— Чего? — возмутился Куропёлкин.

— Ну, хотя бы чукчей, — принялся успокаивать его Селиванов. — Да вы не бросайтесь на меня. Я ведь и сам физически крепкий.

— Три дня, — сказал Куропёлкин.

— Через три дня она будет ещё не вкусная, — сказал Селиванов.

— Какая есть, такую и подавайте, — сказал Куропёлкин. — Ни коптить, ни подсаливать её не надо! И загонять в томатный соус тоже!

— Ну, это конечно! — рассмеялся Селиванов. — А заминка ещё и в том, что шалаш-то для вас уже приготовлен, но свойства и расположение его опять же приходится оговаривать с госпожой Звонковой, а вы её натуру знаете… У Лоси же есть серьезные пожелания по поводу мебели.

— Три дня, — повторил Куропёлкин. — И не более…

А пока Куропёлкин объедался.

Цыганок не хватало с разноцветьем юбок и лент. Хотя присутствие цыган потребовало бы хлопания пробок, брызг шампанского и скатертей для залития их вином. Но, как было объявлено Куропёлкиным, шампанского он терпеть не мог, и, стало быть, цыганки в его застольях могли лишь мешать ему поглощать острые южные супы и мясные блюда с запахами мангалов и раскалённых углями решёток барбекю. Снова было отказано в приёме японских и прочих морепродуктов, потому как, по убеждению организма Куропёлкина, употреблять тихоокеанские деликатесы можно было только в припортовых ресторанах. Путешествия в тысячи километров способны были сделать морепродукты гадостью или отравой.

«А Баборыба — речной продукт?» — влетело вдруг в голову Куропёлкину.

Сейчас же это соображение было отогнано Куропёлкиным. И отлетело в сторону Сингапура.

А Куропёлкин отодвинул от себя блюдо с люля-кебабами. Есть расхотелось.

Всё же он нагреб ложкой из упаковки с буквами «СССР» в никелированную чашку порцию двухцветного пломбира и, будто мальчиком из детсада, пригоговорённым проглатывать манную кашу и понуждая себя к подвигу, съел лучшее в мире мороженое, запивая его пепси-колой.

И пепси, и кола были для него врагами, химической ядовитой дрянью, после употребления которой требовалось долго отмывать стаканы и чашки, но эти пепси и колы пунктов контракта не нарушали. А Куропёлкин постановил: в пределах владений госпожи Звонковой соответствовать теперь каждой букве и каждой запятой контракта.

— Но, может, какие другие напитки? — спросила Дуняша. — К мороженому подошли бы коньяк и херес.

— Я не пьющий, — просветил Дуняшу Куропёлкин. — А горячий шоколад здесь не готовят.

— На кухне нет составляющих для шоколада Лиотара, — сказала Дуняша.

— Напрасно, — сказал Куропёлкин. — Монтесуме утренние вливания шоколада помогали царствовать в государстве ацтеков.

— Вы знакомы с Монтесумой? — спросила Дуняша.

— Не успел познакомиться, — сказал Куропёлкин. — Не вышло. Не удалось добраться до его страны.

— Не надоело ли вам, Евгений Макарович, играть в Шахерезада? — спросила Дуняша.

Куропёлкин растерялся. Замолчал.

— Хорошо, — сказал Куропёлкин, — вы хотели что-то от меня узнать?

— Не только я…

— Что касается вас, — сказал Куропёлкин, — то я должен вас огорчить. Никаких общений с интересующим вас человеком у меня пока не было. А что занимает вашу госпожу…

— Может, мою, а может, и ещё чью-то…

— Но мне её нынешние заботы не слишком хорошо известны…

— Ну, если вы не дошли до каких-то пониманий Нины Аркадьевны, — сказала Дуняша, — то и не надо вам знать о её заботах. Единственно сообщу, что она велела снабжать вас книгами, какие пожелаете прочитать…

— Греческие мифы! — выпалил Куропёлкин. — И пьесу Шоу «Пигмалион» в любом переводе. Для саморазвития.

— Не думаю, что ваша заявка, — сказала Дуняша, — обрадует Нину Аркадьевну.

— Меня это не волнует, — заявил Куропёлкин. — А волнует вот что. Кормите вы меня вкусно и, видимо, кухне в ущерб. Прошу сохранить все чеки на услуги вашего ресторана. Я оплачу их до копейки.

— У вас штанов-то приличных нет! — рассмеялась Дуняша.

Куропёлкин смутился.

Дуняша продолжала смеяться.

— Вы, Евгений Макарович, уверены, что ваша Баборыба посчитает, будто ей полагается пребывать в купальниках, а её бойфренду — в плавках. Думаю, вы ошибаетесь. Лося уже увлеклась гламурными журналами, слов не понимает, но картинки рассматривает, и её уже тянет в светскую жизнь. Так что заводите хотя бы хорошие штаны.

— Заведу, — сказал Куропёлкин.

— На какие шиши? — спросила Дуняша.