Игоряша не замедлил позвонить.

— Нюся? — встревоженно спросил он. — Где ты? Звоню, звоню, ты недоступна.

— Знаешь, сколько раз мы с тобой сегодня разговаривав?

— Нюсечка…

— Игорь, значит, все-таки кое-что получилось у тебя с Гусаковой твоей?

— В смысле? — насторожился Игоряша. — С Гусаковой — это с Юлей?

— В смысле, поздравляю. Да, с учительницей моих детей. С Гусаковой Юлей. Ты, кажется, погорячился, но обратного пути нет.

— Нюся, ты о чем?

— А ты о чем, Игоряша? Зачем ты мне сорок раз сегодня звонил, если твоя Гусакова, кривая, хромая, картавая и очень к тому же подлая баба — беременна?

— Ой… — сказал Игоряша и отключился.

Может, он не знал? Ну ладно, теперь узнал.

В одиннадцатый «А» я вошла уже не настолько грустная. К чему мне грустить о том, что апрель, что жизнь идет мимо, что есть где-то на свете мой идеал, оказывается, которого я больше никогда не увижу, что всё вообще как-то не так? Что мне грустить? Нечего. Я ведь объясняла Игоряше — все комплектующие на месте, о чем грустить? Две руки, две ноги, зубы свои, без очков можно обходиться пока, а также — чудо-близняшки, разные, прекрасные, любимейшие, а еще развалюшка на шести сотках, зато земляника в траве и чистый воздух, речка рядом, старая любимая квартира, где прошло детство, где жили, любили друг друга и нас с Андрюшкой и умерли мои родители, полки теперь вот прибитые, БСЭ стоит на месте. О чем грустить? Даже моя вечная тяжесть, моя вина, мой упрек — Игоряша — вроде как пристроен. То есть у меня за минусом. Можно вычесть из моего полноценного счастья такую огромную тяжесть. И счастье станет еще больше и прекраснее.

— Анна Леонидовна! Мы будем сегодня писать тесты? — Саша Лудянина, сегодня красивая, с новой прической, в отглаженной белой блузке, была похожа уже не на ученицу, а на ведущую центрального канала.

— Будем. Быстро. А потом поговорим.

— Хорошо, — за всех сказал Громовский.

Надо же, не слышала от него раньше человеческого слова. Или ругань, или какие-то подзаборные словечки, а тут — «хорошо»! Я вопросительно посмотрела на него.

— Да, — засмеялась Саша Лудянина, поймав мой удивленный взгляд. — Илюша собрался на журфак. Теперь у него литература в приоритетах.

— Вот это здорово… Ну хорошо. Пятнадцать минут на автоматизацию ваших мозгов — на тестирование, а потом поговорим о «Мастере и Маргарите».

— Я как раз хотел спросить, — сказал Громовский, привстав и поправив ярко-синий галстук с продернутой серебряной ниткой, словно извивающейся змейкой, — вот вы вопрос задавали на дом, устный, подумать, насчет темы совести в романе. Мы будем обсуждать?

Я посмотрела на Громовского. Причесался, оделся, побрил пробивающиеся усики и куцую бородку. Глаза бегают, когда сталкиваешься с ними — тот же хамский взгляд, но теперь еще заискивающий. Час от часу не легче. У меня — апрель! У меня Игоряша скоро рожает на стороне. Я встретила, чтобы больше никогда его не увидеть, свой потерянный идеал мужчины. Я недовольна собой. Со мной не хочет дружить Роза Нецербер. Мне нужно выдирать близняшек из их дружного веселого класса, где Никитос — бесспорный лидер, а Настьке удобно и уютно, выдирать, пока Юля Гусакова будет вынашивать на своих кривых ногах ребенка от Настькиного любимого папы и моего полумужа. Зачем только я, скрепя сердце и сжав зубы, пускала его два раза в месяц все эти годы? Зачем разрешала томиться около себя? Портить мне все отпуска? Не топтался бы рядом, может, и Андрис Левицкий раньше бы появился. Или не может. Нет. Все происходит так, как происходит. Я никогда не хотела и не мечтала ни о каком Андрисе. У меня всё есть. ВСЁ. Не станет Игоряши — и слава богу. Воздух чище будет. Настя пострадает и перестанет. Никитос меньше хамить станет. Никто не будет сопеть около меня, то смеяться без причины, то плакать, теребя бородку, заглядывая мне в глаза с укором.

— Анна Леонидовна? Сдавать тесты?

— Вы так быстро их сделали? — Я взглянула на часы.

Да нет, это я так долго размышляла, апрель у меня или не апрель. И чего мне хочется в этой жизни больше всего. Дружбы, любви. Поменьше мыть грязный пол. Желательно, чтобы он мылся как-то без меня. Отдыхать во Франции или… не знаю. Там, где очень красиво, чисто. Не думать, хватит ли денег до конца месяца. Ну что еще? Чтобы не болели дети. Чтобы не болела я сама. Остальное у меня есть. Есть любимый брат — мой тыл, моя опора. Брат, который взял и нарушил мое чудесное внутреннее равновесие. Верю, что из самых лучших братских побуждений. Если бы он не послал ко мне этого мифического «мастера» Андриса, похожего на разведчика из советского фильма про школу внешней разведки (кстати?..), если бы он не смутил мое сердце… Чем? Аккуратным ровным носом с сильно очерченными ноздрями и смеющимися глазами — я даже не успела понять, какого цвета? Поняла только, что не ясно-голубого. Чем еще смутил? Загадочным иностранным именем? Ботинками и английским дорогущим пальто? Я знаю дорогие вещи, вижу, всегда умудряюсь выбирать в магазине то, за что мне никогда не заплатить. Нет, не этим. Тем тайным звуком, удивительной тональностью, совпадающей с моей, внутренней, тональностью. И еще тем, что он чем-то похож на Павлика, которого я любила со второго класса до того страшного дня в Эфиопии. И несколько лет после этого. И также тем, что я просто ищу красоту и гармонию во всём. И страдаю от несовершенства мира и несоответствия гармонии — если вижу его в своем лице, в Игоряшином, и не только в лице, а вообще, везде…

— Анна Леонидовна! — Саша Лудянина зачем-то вышла к доске и шагнула ко мне. А, она собрала тесты. — Открыть окно?

— Ты имеешь в виду, что я отвлеклась, не думаю о вас? Да, отвлеклась. Окно открыть. За окном апрель. Пусть влетит в класс. Апрель, я имею в виду. У нас же литература? Можем позволить себе немного романтики. Да. Поговорим о «Мастере и Маргарите». Илья, ты хотел что-то сказать.

Громовский кивнул, встал. Подумал и вышел к доске.

— Я написал небольшое эссе.

— Тезис — контртезис — два доказательства? — улыбнулась я.

— Как положено…

— Давай-давай, читай. Или лучше расскажи.

— Хорошо, я постараюсь, — вежливо сказал Илья. — Я начинаю, господа.

— Громовский, ты здоров? — скривился Миша Овечкин, которому явно не нравилось новое поведение Громовского, собственно, как и старое. Соперничество их никуда не девалось.

— Овечкин, успокойся! — обернулась к нему Саша. — Тебе не сдавать литературу в таком объеме. Пусть выскажется.

Громовский метнул на нее бешеный взгляд, но ничего не сказал. На Овечкина даже не обернулся. Коля Зимятин, как обычно, сидел с благожелательным и внимательным видом и барабанил пальцами по столу. Не собраться ли мне? Не вернуться ли в класс? Апрель апрелем, но уроки провести нужно, особенно в одиннадцатом.

Я заставила себя сосредоточиться на том, что говорил Громовский, растягивая слова, то и дело поглядывая в свою бумажку.