Несмотря на эту миновавшую беду, вскоре нужда заставила матушку вместе с братом идти набрать пшеницы на обгорелой барке, взявши мерки две, только поднялись на набережную, как навстречу им французской полковник с троими гренадерами, увидя брата, сказал «Але» и велел его взять. Матушка, заметя добрые, благородные черты лица полковника, попыталась выпросить у него брата и сказала ему: «Г-н полковник! я стара, снести моей ноши не могу: отпусти мне его только донести мешок, и я обратно к вам пришлю его». Полковник, не понимая ее речи, обратился к одному из своих гренадеров, вероятно, поляку, чтоб он объяснил ему. Солдат перевел полковнику ее слова по-французски; на это полковник сказал, что она обманет и не пришлет сына (как перевел поляк). Тогда матушка сняла с рук брата перчатки и, со слезами отдавая их, сказала: «Г-н полковник, пусть эти перчатки останутся у вас залогом верности слов моих». И, о чудо, благородного великодушия и младенческой простоты! Полковник, выслушавши от переводчика эти умоляющие слова печальной матери, взял перчатки и отпустил брата, подтвердивши, чтоб она не обманула его. Вероятно, во всей армии Наполеона это единственный был добросердечный офицер».[187]

Москва, 8 октября 1812 г.

Худ. Х.В. Фабер дю Фор. 1830-е гг.

Французские мародеры в Москве

в 1812 г. Литография Германа

Французы даже не способны были организовать гауптвахту для своих же проштрафившихся солдат. Например, сержант Бургонь был отправлен под «арест» за то, что позволил бежать трем русским пленным, порученным его охране.

Вот что он рассказывает: «Я старался оправдаться, как мог, однако отправился в назначенное мне место. Там я застал еще других унтер-офицеров. Поразмыслив обо всем, я был рад, что спас жизнь троим пленным, будучи убежден в их невиновности».

Блуждая по галерее комнат (видимо, для гауптвахты избрали одну из сохранившихся усадеб), Бургонь неожиданно для себя обнаружил в одном из помещений двух женщин, говорящих, как ему казалось, по-польски: «Увидав меня, они, казалось, совсем не удивились и заговорили обе разом, но я не понял. Мне хотелось узнать, нет ли у них чего-нибудь съестного. Они прекрасно поняли меня и подали огурцов, луку, большой кусок соленой рыбы, немного пива, но без хлеба. Немного погодя, та, что была помоложе, принесла мне бутылку какого-то напитка, который она называла «козалки»; отведав его, я убедился, что это просто данцигская можжевеловая водка, и в какие-нибудь полчаса мы осушили всю бутылку; я заметил, что обе мои москвички насчет выпивки способны перещеголять меня. Я остался еще немного с сестрами – они дали мне понять, что они сестры, потом вернулся в свою комнату.

Войдя, я застал у себя унтер-офицера Роша, пришедшего навестить меня и давно уже поджидавшего меня. Он спросил, где я пропадал, и когда я рассказал ему о своем приключении, он перестал удивляться моему отсутствию, но очень обрадовался, потому что, по его словам, никого нельзя было найти для стирки белья. Теперь случай посылал нам двух московских дам, которые, вероятно, сочтут за честь стирать и чинить белье французских военных. В десять часов, когда все улеглись спать, не желая, чтобы знали, что с нами женщины, унтер-офицер с сержантом отправился за нашими красавицами. Сперва они немножко поломались, не зная куда их поведут; но дав понять, что они желают, чтобы я сам проводил их, они пошли за нами довольно охотно и смеясь. В нашем распоряжении оказалась лишняя каморка; там мы поместили их, обставив комнату всем, что нашли красивого и изящного из пожитков, оставленных московскими дамами, так что из грубых баб, какими они были в действительности, они сразу превратились в каких-то баронесс, которым однако поручено было стирать и чинить наше белье».

Петр Шаликов подтверждает, что «обносившиеся солдаты – даже офицеры закидали женщин наших работой – непрестанным шитьем рубашек из награбленных холстов, полотен, миткалей и проч., платя или не платя, единственно потому, кто честнее; ибо в таком множестве людей различного происхождения, различного воспитания; различных наций есть честные, добрые, великодушные и чувствительные: сего признания требует здравый рассудок и святая справедливость. Таковы большею частью Итальянцы. Можно и должно назвать их антиподами Баварцев. Сии последние мстят, кажется, на других то, что они претерпевали никогда от Французов, чем долгое время платили за надетую корону на их Курфирста и во что стало им пышное имя Королевства».

Интересно, что к концу оккупации некоторые москвичи уже научились различать захватчиков по их происхождению: «Из всех нахлынувших с французами народов, собственно французы, как офицеры, так и солдаты, были человечнее и жалостливее к побежденным, между тем, как другие племена, в особенности поляки и саксонцы, судя по всем рассказам, слышанным мною, отличались грубостью нравов и жестоким обращением».[188]

Шаликов упоминает про то, что оккупанты иногда платили деньги москвичкам за стирку. Деньги это были фальшивые. Печать фальшивых денежных знаков была одной из тех мер, что предпринимал Наполеон для подрыва экономики Российской империи. Печать фальшивых рублей наладили в Париже, Варшаве, Вильно. Министр финансов Д.А. Гурьев в 1813 году сообщал государю, что «Французы выпустили через какого-то банкира Френкеля до двадцати миллионов рублей ассигнациями, достоинством в 100, 50, 25 рублей». Этими деньгами оккупанты пробовали расплачиваться с местным населением за продукты и фураж. Даже жалованье французским солдатам в России выдавалось фальшивыми русскими деньгами. Как писал Ростопчин, «неприятель во время пребывания его здесь старался выпустить сколь можно фальшивых ассигнаций с собою привезенных», но «никто из поселян на торжки не ездил, и закупки ничему произвести не можно было».

Фальшивые ассигнации зачастую были изготовлены довольно посредственно и грубо, так что людям, державшим в руках настоящие деньги не составляло особого труда отличить подделку. Теми же «деньгами» французские власти снабжали и членов муниципалитета, чтобы те выезжали за пределы Москвы и покупали на них продовольствие у подмосковных крестьян. Одному лишь городскому голове Нахоткину на эти цели было выдано сто тысяч рублей, «ибо можно ли было полагаться на успех такого препоручения? – на верность людей, покорявшихся одной силе, и на некоторое число жандармов, их сопровождавших? Встреча, например, с Козаками могла все уничтожить; но деньги пошли бы в обращение – а сего и довольно. Мне совсем неизвестно, как сие дело кончилось», – отмечает Шаликов.