Заперся он внутри с чужими этими, которых я отродясь не видала, и стала я тогда прислушиваться через дверь, что там у них творится, о чем говорят. Только беседовали они тихо-тихо, и я все злилась, что ничего не разберу. Вдруг мне показалось, что, вроде, у них спор какой вышел. Хозяин мой голос-то возвысил и говорит… я это явственно услыхала: «Возможно ли такое? Это же было бы величайшим преступлением на свете!» Вот чего я услыхала! Своими собственными ушами. Да только это и все. Я от этого еще и в себя-то прийти не успела, как тут вдруг дверь отворилась, и те, чужие, кинулись на меня. Хозяин-то как закричит: «Не делайте ей больно! Я за нее ручаюсь». А сам ко мне подошел и говорит: «Я, Бабетта, не стану тебя ни о чем спрашивать, слышала ты что-нибудь или нет. Но ты поклянешься сейчас на коленях Господом нашим, что никому, ни единой душе не расскажешь, что видела и слышала! Я-то ведь поверил, что ты ушла, стало быть, ты и не могла видеть, как ко мне приходили. Запомни, ты не знаешь этих господ. Поклянись в этом, Бабетта».

Тут я глянула на своего хозяина, и, доложу вам, никогда не видала у него такого лица. Он всегда такой ласковый, позволял мне делать все, чего захочу, слова поперек не скажет! А тут его от гнева аж не узнать, так изменился. И те двое, чужие, тоже нагнулись надо мной, и лица такие… угрожающие! Пала я тут на колени и поклялась во всем, что они меня заставляли. Потом те двое ушли, а я к себе в кухню спустилась ни жива ни мертва… А как глянула в окошко посмотреть, что те двое точно уходят, в первый раз и приметила… игреца! Вон там он стоял, где и сейчас. Я себя крестным знамением осенила: ну все, пришла беда – отворяй ворота…

Г-н непременный секретарь, во все уши слушая исповедь старой Бабетты, по-прежнему не спускал глаз с «игреца». И был немало удивлен, видя, как тот, высунувшись из-за своего ящика, подает кому-то загадочные знаки… Наконец шагающий ящик – уже в который раз за эту ночь – скрылся в темноте.

– Закончила я, – сказала Бабетта. – Пришла беда – отворяй ворота…

– А этих людей, – спросил г-н Патар, которого исповедь старой служанки встревожила сверх всякой меры, – вы потом когда-нибудь еще встречали?

– Одного-то из них я уж точно никогда больше не встречала, господин Непременник. Потому как помер он. А вот фотографию его в газетах видела. Это был тот самый господин Мортимар.

Г-н Непременник подскочил, будто ужаленный. Он никак не ожидал такое услышать!

– Мортимар?! А другой?

– Другой-то? И его фотографию в газетах печатали. Господин д’Ольнэ это был, вот кто!

– Д’Ольнэ! А с ним вы еще встречались?

– С этим-то? Как же, встречалась… Приходил сюда намедни… как раз перед тем, как помереть, господин Непременник.

– Накануне своей смерти? Позавчера?

– Точно позавчера. Ох, постойте, я же вам не все рассказала! А надо бы! Он ведь явился сразу после того, как я игреца во дворе увидала! Этот-то, лишь меня завидел, сразу дал деру. Я тут же подумала: не к добру это, ох не к добру. Дурной знак! Мне еще двоюродная бабушка моя всегда советовала: «Бабетта, держись от этих игрецов подальше». А эта бабушка моя, господин Непременник, до древних лет дожила, и уж она-то знала, что говорит! Она и жила-то как раз напротив того дома… это у нас там, в Родезе… где в ту ночь Хромуша сгубил бедного господина Фюальдеса. И она своими ушами слыхала ту злодейскую музыку, которую игрецы да шарманщики под окнами крутили. А Хромуша с Бастидом да дружки их резали в то время на столе горло бедняге… Это, сударь, такая музыка, что на всю жизнь у нее в ушах осталась. Старушка-то покойница мне ее не единожды певала, да только тихо-тихо и так, чтобы никого поблизости не было…

Бабетта вдруг встала, двигаясь, как заведенная, уставившись в окно остекленевшими глазами. Ее лицо, слабо освещенное тусклым красноватым светом уличного фонаря, выразило самый неописуемый ужас, а вытянутая рука указывала куда-то наружу, откуда доносилась тихая музыка – старинный танец, медленный, тягучий, бесконечно грустный ритурнель.

– Она это! – прохрипела Бабетта. – Она! Та самая музыка! Слышите? Та самая!

Тотчас же сверху, из комнаты, находившейся над кухней, донесся сильнейший грохот, стук падающей мебели, словно там разыгралось настоящее сражение. Потолок содрогнулся.

Бабетта завопила:

– Его убивают! На помощь!

Подскочив к очагу, она схватила увесистую кочергу, ринулась вон из кухни, протопала по коридору и понеслась вверх по лестнице, перескакивая через ступеньки.

Г-н Патар прошептал:

– О Боже!..

И остался на месте, подавленный ужасом, оглушенный стуком в висках, парализованный невероятностью всего происходящего, в то время как на улице по-прежнему крутился этот проклятый ритурнель – банальный, старомодный мотивчик; но при этом такая угроза звучала в его навязчивом ритме: воистину это была дьявольская музыка – сообщница какого-то нового преступления, предназначенная для того, чтобы заглушать вопли несчастного, которому режут глотку… Она пронизывала все существо трепещущего непременного секретаря: от ушей, в которых умерли все прочие звуки, до его закоченевшего сердца.

Он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание.

Лишь внезапный стыд за собственное малодушие, настигший его на краю темной бездны, удержал г-на Патара от падения в пустоту, где теряется человеческая душа, охваченная слабостью.

Он вспомнил вдруг, что был когда-то непременным секретарем самого Бессмертия, и отчаянно решился (уже во второй раз за этот переполненный событиями вечер) принести на его алтарь свою жалкую жизнь. И он беззаветно отдался могучему физическому и духовному порыву, который повел его несколькими секундами позже, вооруженного зонтиком (в правой руке) и каминными щипцами (в левой), на приступ второго этажа, где Бабетта выламывала ударами кочерги дверь, – та, впрочем, открылась сама собой.

– Уж не спятила ли ты, моя милая Бабетта? – произнес несильный, но спокойный голос.

На пороге библиотеки стоял человек лет шестидесяти, седовласый, кудрявый, с красивой белой бородой, обрамлявшей его румяное и свежее лицо, на котором мягко лучились добрые глаза. В руках он держал лампу.

Это был Мартен Латуш.

Заметив между щипцами и зонтиком г-на Патара, он воскликнул:

– Как! Господин непременный секретарь, вы здесь? Что тут, в конце концов, происходит? – спросил он, почтительно поклонившись.

– Эх, сударь! – вскричала Бабетта, бросая свою кочергу. – Мы вас как раз о том же спрашиваем! Господи, да разве можно так шуметь? Мы уж невесть что подумали… что вас убивают! А тут еще игрец этот затеял свою фюальдесову музыку крутить… да прямо под окнами…

– Твой «игрец» поступит лучше всего, если отправится спать, – спокойно ответствовал Мартен Латуш, – да и ты тоже, добрая моя Бабетта. – И он добавил, обращаясь к г-ну Патару: – Господин непременный секретарь, мне было бы чрезвычайно любопытно узнать, чему я обязан высокой честью вашего посещения в столь поздний час.