Наверное для полноты картины Денис именно тогда и «подмахнул стишок злодейский» на тему сватовства: «Решительный вечер», подобного которому никогда не было раньше и равного — позже.

Не знаем, как отнеслась к этому мадригалу (это понятие словарь Брокгауза и Ефрона трактует как «небольшое лирическое стихотворение любовного содержания из трех строф, соединенных общими рифмами», и кто скажет, что в данном случае оно не так?) будущая теща. Но хорошо известно, что литературные критики 1860-х годов буквально подняли вой, упрекая ироничного автора в безнравственности и цинизме и объясняя в пустоту, что́ именно должен чувствовать и как себя вести благонравный молодой человек в канун своего «решительного вечера».

«Есть стихотворения у Давыдова совершенно невероятные по отвратительной своей животности, которую стихотворцу желалось возвести в перлы сознания. Что может быть гаже, например, следующего признания в любви, именующегося „решительным вечером гусара“ (далее следуют известные нам блистательные строки. — А. Б.).

В образцовой компании, к которой принадлежит этот гусар, решивший напиться свинья свиньею, нравственное достоинство оценивается количеством опорожненных стаканов. Перечитывая стихотворения Давыдова, становишься в тупик и не веришь возможности этих киргиз-кайсацких нравов и взглядов посреди народа, считающего себя европейским. А между тем тон правды, господствующий во всех этих забубенных давыдовских произведениях, убеждает вас, что они искренны и что действительно существовала целая категория „сынов отечества“, полагавшая краеугольным камнем жизни пьянство, кутеж и ухарское самохвальство»[393].

Правильно говорят, что «гусь свинье не товарищ», ну а мы знаем, что «рябчику» орла не понять при всем желании! Да и чувство юмора, к сожалению, присуще далеко не всякому… Хорошо, что будущая Денисова теща все-таки оказалась разумнее, так что в августе 1819 года Давыдов извещал пребывавшего в Варшаве князя Вяземского:

«Я к тебе так долго не писал, потому что долго женихался, потом свадьба, потом вояж в Кременчуг, поездка в Киев и в Екатеринослав на смотры. Но едва приехал домой, как бросился писать к друзьям моим, из коих ты в голове колонны.

Что тебе сказать про себя? я счастлив! Люблю жену всякий день более и более, продолжаю служить и буду служить век, несмотря на привязанность к жене милой и доброй; зарыт в бумагах и книгах, пишу; но стихи оставил! Нет поэзии в безмятежной и блаженной жизни! Надо, чтобы что-нибудь ворочало душу и жгло воображение»[394].

Он действительно был счастлив в своей семейной жизни. Напомним подготовленным читателям, что у Дениса и Софьи Давыдовых было восемь детей: пять сыновей — Василий, Николай, Денис, Ахилл и Вадим, три дочери — Юлия, Екатерина и Софья.

А в 1819 году Михаил Орлов писал кому-то из друзей: «Что делает Денис в когтях у Гименея? Еще не кряхтит, а нежится. Ему кажется странным быть счастливым. Он греется под подолом. Ничего не пишет, живет в Москве и ожидает наследника или наследницу»[395].

Кажется, Давыдов так «нежился» всю свою жизнь (но уже, разумеется, писал)… И слава богу! Очень за него рады.

* * *

Только вот все прочее оказывалось совсем не слава богу… Давыдову явно «не давали ходу» на высшем уровне, что бы он ни пытался делать. К тому же, как это было с легендарным Барковым, а вскоре произойдет и с Пушкиным, он оказался тем поэтом, которому во множестве приписывали чужие стихи.

«Гибель острых слов и эпиграмм были приписаны ему; масса стихов, более или менее непристойных или либеральных, окрещивались его именем. Слава его росла, но вместе с нею и злоба задетых лиц, и служебная карьера моего отца горько поплатилась за нее…»[396]

Дениса не пускали на Кавказ, к Ермолову, где он был действительно нужен и полезен. Он хотел «служить век», но та служба, которая ему предлагалась, его совершенно не удовлетворяла. К тому же начальник штаба пехотного корпуса должен был носить пехотный мундир, которому не соответствовали ни гусарская сабля, ни усы.

(Носить усы офицерам, за исключением гусар и улан, было запрещено до тех пор, пока какая-то дама не сказала императору Николаю Павловичу, что ему бы усы пришлись очень к лицу. Государь этот предпочитал мундиры лейб-гвардии Измайловского полка, Конной гвардии и Гвардейского саперного батальона, к легкой кавалерии отношения не имевших. Тогда Николай I в свойственной ему решительной манере «разрубил гордиев узел», сделав усы «привилегией военного сословия».)

А вот Ермолов в своем далеке изначально мог позволять себе любые вольности. В январе 1820 года он писал Давыдову из Дагестана: «Мне остается прибавить, что я приятное лицо мое омрачил густыми усами; ибо, не пленяя именем, небесполезно страшить наружностью. Здесь всякое безобразие у места… Я многих, по необходимости, придержался Азиятских обычаев и вижу, что Проконсул Кавказа жестокость здешних нравов не может укротить милосердием. И я ношу кинжал, без которого ни шагу…»[397]

Как же хотелось Денису на Кавказ! Однако, не имея возможности туда отправиться и не желая жертвовать ни саблей, ни усами, ни драгоценным своим временем, он попросился в так называемый «отпуск с состоянием по кавалерии», который без особого труда получил 17 марта 1820 года. Фактически его «вывели за штат», и теперь можно было полностью отдаться творческой работе.

«Давыдов задумал изложить систематически правила и способы ведения партизанской войны и представить книгу на Высочайшее рассмотрение. Новизна и важность рассматриваемого предмета казались автору вполне заслуживающими внимания Государя и побуждали Давыдова не раз обращаться с просьбой к Закревскому похлопотать о том, чтобы „Опыт о партизанской войне“, переданный автором Д. П. Бутурлину для вручения через князя П. М. Волконского Государю, достиг своего назначения. В одном из таких писем Закревскому Давыдов, между прочим, говорит: „Никто еще не писал об употреблении легких войск, как я писал в известном тебе ‘Опыте’, и все, которые читали его, уверяли меня, что он достоин Монаршего воззрения, особенно в такое время, как мир даст нам время привесть все части в порядок“. Однако, вероятно, вследствие резких выходок Давыдова против некоторых участников Отечественной войны, Волконский медлил представлением этого сочинения государю, что выводило из себя нетерпеливого автора…»[398]