Дома по той стороне улицы, где стоял дом Морин, были снесены, и на их месте вырос целый комплекс новеньких особнячков. Это были легкие, скупых размеров кирпичные коробочки, узкие, словно распиленные надвое домики на две семьи: с зарешеченными окнами и фальшивыми балками, лишь обозначенными на фасаде. Особнячки были огорожены и стояли вдоль изгибающегося глухого переулка, который так и назывался - Треглоуэнский тупик. От монументального викторианского особняка, в котором проживало семейство Каванаг, не осталось и следа - ни кирпичика, ни камешка, ни дерева. Я прикинул, что вход на территорию комплекса приходится как раз на место, где стоял дом Морин. Цоколь со входом в подвал, где мы целовались, где я касался груди Морин, был снесен, засыпан и закатан асфальтом. Я почувствовал внутри себя совершенно иррациональную злость и растерянность - меня ограбили.

Церковь Непорочного Зачатия на другой стороне по-прежнему стояла на своем месте. Она почти совсем не изменилась. Статуя Девы Марии с раскинутыми руками все так же возвышалась на своем пьедестале во дворике перед храмом. Внутри стояли те же самые темные, покрытые пятнами скамьи, вдоль стены - исповедальни, похожие на массивные шкафы; вокруг свечек, поставленных по обету, росли восковые сталактиты. Но появилось и кое-что новое: на том месте, которое Филип Ларкин назвал святым концом, перед резным, с башенками алтарем, который всегда во время Благословения был залит светом свечей, теперь стоял простой каменный стол, а перед алтарными ступеньками отсутствовало ограждение. Почтенная матрона в переднике пылесосила ковер на алтаре. Видя, что я переминаюсь рядом с ноги на ногу, она выключила агрегат и вопросительно посмотрела на меня. Я спросил, по-прежнему ли в этой церкви служит отец Джером. Она слышала его имя от старейших прихожан, вероятно, он покинул это место задолго до того, как она сама переехала в Хэтчфорд. Кажется, орден направил его в свою миссию в Африке.

- А отец Малахия, он умер?

Она кивнула, указав на табличку на стене в память о нем. И сообщила, что нынешнего приходского священника зовут отец Доминик и что я могу найти его в доме. Я вспомнил, что священник живет в том доме при церкви, что первый за углом, если обогнуть храм.

На мой звонок дверь открыл мужчина лет тридцати с небольшим, в пуловере и джинсах. Я спросил, у себя ли отец Доминик. Он ответил: «Это я, входите», - и провел меня в заставленную мебелью гостиную, где в углу на письменном столе светился зеленым экран компьютера.

- Вы понимаете в бухгалтерии? - спросил он.

Я признался, что нет.

- Пытаюсь компьютеризировать приходские счета, - пояснил он, - но на самом деле мне нужен Windows, чтобы сделать все как надо. Чем могу служить?

Когда же я сказал, что пытаюсь разыскать человека, который жил в приходе сорок лет назад, он с сомнением покачал головой.

- Орден, которому тогда принадлежал этот приход, был совершенно безнадежен в отношении документации. Если они и заносили прихожан в какие-то картотеки, то, должно быть, забрали их, когда отсюда уходили. Все, что осталось из архива, - это записи о крещениях, первом причастии, конфирмации и венчаниях.

Я спросил, можно ли посмотреть записи венчаний, и он повел меня в заднюю часть церкви, в маленькую комнатку за алтарем, где пахло ладаном и полиролем, и достал из буфета большой, альбомного формата фолиант в кожаном переплете. Я начал с года, когда в последний раз видел Морин, и двинулся дальше. И очень скоро наткнулся на ее имя. 16 мая 1959 года Морин Тереза Каванаг, проживающая в доме 94 по Треглоуэн-роуд, венчалась с Бедой Игнатием Харрингтоном, проживающим в доме 103 по Хэтчфорд-райз.

- Черт побери! - машинально воскликнул я и извинился за неподобающее выражение. Отец Доминик, похоже, не обратил внимания. Я спросил, осталась ли до сих пор семья Харрингтонов в приходе.

- Это имя мне ничего не говорит, - ответил священник - Надо проверить по базе данных.

Мы вернулись в дом, он поискал эту фамилию в компьютере, но не нашел. Каванагов тоже в приходе не оказалось.

- Может, Энни Махони что-нибудь знает, - предположил он. - В то время она работала здесь экономкой. Я обхожусь сам - экономка мне не по средствам. Она живет через дом. Вам придется покричать, она совершенно глухая.

Я поблагодарил и спросил, могу ли я сделать взнос на программное обеспечение для прихода, священник принял его с благодарностью.

Энни Махони оказалась согбенной, морщинистой старой леди в ярко-зеленом спортивном костюме и кроссовках «Рибок» на липучках. Она объяснила, что из- за артрита пальцев рук больше не справляется с пуговицами и шнурками. Жила она одна и явно обрадовалась собеседнику. Сначала она подумала, что я из городского совета, пришел убедиться в ее праве на помощь на дому, но когда это недоразумение разъяснилось, она направила все усилия на то, чтобы разобраться в моих вопросах по поводу семьи Каванаг. Эта беседа разбередила мне душу. Семью эту она помнила.

- Такой крупный мужчина, мистер Каванаг, такого как увидишь, уж больше не забудешь, а жена у него была очень милая женщина, и у них было пятеро красивых детишек, особенно старшая, запамятовала ее имя.

- Морин, - подсказал я.

- Верно, Морин, - сказала Энни.

Она помнила свадьбу Морин, которая по меркам прихода была шикарной - жених и шафер во фраках, гостей на прием перевозили на двух «роллс-ройсах» челночными рейсами.

- Думаю, за машины заплатил доктор Харрингтон, это был человек, который всегда все делал как надо, - пустилась в воспоминания Энни. - Он умер лет десять назад, упокой Господи его душу. Сказали, сердце.

Но о супружеской жизни Беды и Морин - где они обретались и чем Беда зарабатывал на жизнь, - она ничего не знала.

- Морин, кажется, стала учительницей, - предположила она. Я сказал, что она как будто хотела стать медсестрой.

- А, да, медсестрой, совершенно верно, - подхватила Энни. - Из нее получилась бы очаровательная медсестра. Такая добрая девушка. Я помню, как однажды на Рождество она играла Божью Матерь в рождественской пьесе в нашем приходе, она выглядела так красиво с распущенными по плечам волосами.

Я не удержался и спросил Энни, помнит ли она Ирода из того же спектакля, она не помнила.

Сходил я и к бывшему дому Харрингтонов, это был большой особняк, стоявший в глубине главной улицы и имевший, насколько я помнил, довольно внушительный въезд - два столба, увенчанные каменными шарами размером с футбольный мяч. Теперь он принадлежал стоматологической клинике. Столбы при въезде убрали, сад перед домом заасфальтировали, превратив в автостоянку для врачей и их пациентов. Я вошел туда и спросил у секретаря, не знает ли она о бывших владельцах, но она не смогла или не захотела мне помочь. К тому времени я уже устал, проголодался и порядочно скис, поэтому первым же поездом вернулся на Чаринг-Кросс.

Значит, Беда Харрингтон - мой Шлегель. Ну-ну. Я всегда знал, что он положил глаз на Морин, но немного удивился, что она решила выйти за него. Можно ли любить Беду Харрингтона? (Если ты не Беда Харрингтон, конечно.) Не могу и утешить себя предположением, что это было сделано мне в отместку. Судя по дате свадьбы, ему понадобилось несколько лет, чтобы уговорить ее или набраться мужества и поставить вопрос ребром. Значит, было же в нем что-то, что ей нравилось. Не могу отрицать, что я испытываю нелепую, бессмысленную ревность. И еще большую решимость разыскать Морин. Но куда мне теперь направиться?