– Почему сиогун не может подписать?

– Шегун не император. Не может решать за императора.

«Важное признание! – подумал Путятин. – Так я и знал».

– Есть особый пункт вашего договора с Америкой. Они оговорили заранее. Как же не исполнять? Они верили вам. Вы первые нарушаете договор. А это не по понятиям международного права.

Кавадзи понимал, что Путятин говорит теперь и для себя.

– Пять членов Высшего совета – это и есть император. Пять их подписей есть подпись императора. Тут нет никакого нарушения договора. Мы не можем отступиться от своих обычаев и законов... Но я хотя и не могу, но, возможно, постараюсь поговорить, как вы просите, с делегацией приема Америки. Без шегуна ничто не может быть решено членами горочью. Подпись пяти членов правительства – это и есть выражение решения шегуна. По обычаям и законам нашей страны ни единое важное решение не может и не будет принято шегуном без того, чтобы он не снесся и не попросил одобрения императора. Поэтому пять подписей есть также и подпись императора.

Кавадзи говорил с мрачной решимостью. Гошкевич не совсем точно переводил ого сложную речь, в которой упоминались шегуны, как по-своему называли японцы сиогунов, но смысл улавливал.

– Мы так понимаем договор и ради толкования пункта двенадцатого американцами не можем переменить законы страны.

Кавадзи полагал, что с русскими хуже может быть. Молодой шегун слабый, он не противится, лишь бы его доля радостей оставалась. Император по наущению князей, враждебных шегуну, может возмутиться договором с Россией.

– Американцы просто не понимают, что пять подписей членов Высшего совета – это и есть подпись императора, – снова возвратился к тому же Саэмон вежливо и почтительно.

Путятин подумал, что, значит, если при ратификации будет на американском договоре подпись сиогуна, то должна быть и на русском.

– Кавадзи-сама, все это надо объяснить. Вам это удастся скорей и лучше, чем кому-либо... И, может быть, поможете найти формулировку. Я советую вам взять дело в свои руки. – Адмирал снова вернулся к своему.

– Американцы намерены грозить?! – спросил Эйноскэ.

– Переведите Саэмону но джо. Я сказал еще в Нагасаки, в случае опасности Россия готова будет оказать помощь Японии. Но я надеюсь и уверен, что все обойдется мирно. В Америке большое влияние имеют богатые люди, адвокаты, ораторы и газеты... В Америке сильное общественное мнение. Если слух дойдет, что не выполнены обещания, обусловленные договором, и Адамс не примет договора, то от президента могут потребовать войны. Ваши ссылки на обычаи истолкуют по-своему. Америка заговорит о нанесении ей оскорбления. Рады будут крайние элементы. Адамс вами поставлен в затруднительное положение. Подумайте об этом, Саэмон-сама!

Путятину предстояло все объяснить и Адамсу. Но как ему объяснить? Тут нашла Америка на Японию – коса на камень! Они взяли себе в голову одно, а у японцев другое. И тоже крепко. В самом деле, может ли Нессельроде что-то подписать без ведома царя? Может быть, и нам надо на японский лад все упростить, а не просить при каждом важном деле государя приложить руку?

– Да пусть Мимасака, как сторонник дружбы с Америкой, все объясняет Адамсу и убедит его. Они ему поверят.

Кавадзи недобро усмехнулся и сказал, что соглашается. «Исава-чин!.. Может, ему все удастся?»

– Вам надо все взять в свои руки, не прямо, а косвенно. Без вас, Саэмон-сама, это не обойдется.

Кавадзи польщен. Он, конечно, влиятелен. Но только Путятин не знает, что Кавадзи и так зорко следит за всем, что делают послы из делегации приема Америки. Сам, и не по совету Путятина.

– Его превосходительство коммодор Генри Адамс желал бы пригласить вас на большой прием, который он намерен устроить на корабле «Поухатан» по случаю обмена ратификациями, – сказал Путятин.

«Пусть Адамс узнает, что у японцев, как и в Европе, другие обычаи!» – полагал Кавадзи.

– В России есть ли закон, что каждый договор должен при ратификации утвердить царь? – спросил Кавадзи.

– Да, – твердо и строго ответил Путятин. – Так принято.

Такой был разговор про Адамса и ратификацию. Тоже важно. Путятин исполнил, что обещал, и сказал, что сам нашел нужным в пользу Адамса. Но не это так сильно заботит его.

Евфимий Васильевич отпустил своих офицеров на «Поухатан», которые обязаны были ни единого слова не сообщать там никому о содержании переговоров, а сам сидел в темном храме над жаровней с мерцающими углями.

«Да, японцы сегодня посмеялись над Путятиным. Они, кажется, заселяли острова и сидят там крепко, и мне их невозможно сбить. Вот они про что мне сегодня заявили! Вот, пожалуй, и прав Невельской, когда говорит, что мало мы думаем про нашу Сибирь. Мы всегда готовы по дешевке уступать, где только можно. При этом англичане говорят про нас: русские продают все на самых дешевых рынках, а все покупают на самых дорогих».

Хотя Путятин и помянул про силу и могущество России, но все-таки пришлось уступить. Но каковы японцы! Правительство у них противится открытию страны, а народ лезет, куда только можно. Мы крестили айнов, описали острова, а больше ничего не сделали, не до того, столичные заботы, все украшаем сами себя. Но Гошкевич уверяет, что Курилы населены не простонародьем, а что это жестоким захватом и уничтожением айнов отличились князья, и все с ведома бакуфу. А народ, несмотря на изоляцию, добрался нынче и до Гаваев, и до Америки. Что там Курилы!

Величие амурского дела не должно заслонять в умах Путятина и его офицеров все значение маленьких и далеких Курил с проливами, ведущими в океан. Амур занят. Теперь, когда мы увидели, как это известие принято американцами, мы еще больше поняли значение Амура. «Если свой что-то сделает, даже такое важное, как Невельской, то все-таки сразу не оценишь. Но вот когда иностранцы восхитятся да признают, что действительно решена великая задача! Даже американцы как подпрыгнули, когда я сказал, что по Амуру мы вышли на берега океана!»

Еще никогда тяжкие думы и сомнения не овладевали Путятиным с такой силой. Жена священника и служанка приходили с чаем и с углями, подавали или убирали какие-то вещи. А ветер стучал и стучал содвинутыми рамами окон.

Путятин привыкал к этим жаровням и бумажному халату, надетому на не вытертое полотенцем тело после горячей ванны, к двум теплым халатам, надетым сверху. Он понимал прелесть японских привычек. Он любит вот так, в чистоте и тепле, при начинающемся холодном ветре с гор, посидеть, засунув ноги под кутацу с жаровней под столом. Он любил хибачи и горячий чай... Входя вечером домой, он шел в кадушку с горячей водой. Брал из рук Янциса особый, сшитый для него халат и короткий халат, который надевался наверх.

Город сжался и спрятался.

В деревне Какисаки бушует ветер. На море волны подымаются и уходят от берега. И вот слышно, как стучат рамы окон от ветра с гор, погружая еще глубже адмирала в спокойствие и глубокие раздумья.