а что переменилось? Не нахожу, чтобы что-то переменилось. Кассиры — да. Но когда это кто обращал внимание на кассиров? А так — тех же щей. Ну свобода слова. Так она у нашего «слоя молодых людей с запросами» всегда была, еще лучше этой. Эту — с приплатой отдадим, свободу слива… И осекся, умолк. Понял, что завелся, — на что у него и был расчет. Уставляюсь в дно чашки, как будто разглядываю гущу. Хотя кофе — растворимый. Он говорит: «Дата. Против даты нет лопаты. Вместо трех девяток раз — и три нуля. Перемена. Не заметить нельзя». Я, бесстрастно, как Сологуб, отвечаю: техническая. Как спидометр: накрутили колеса тысячу девятьсот девяносто девять, и выползает на циферблат: две тысячи. Подумаешь: ага, третья тыща пошла, третья, стало быть, тыща. Надо масло сменить. Масло — вот и вся перемена.

А точнее, арифмометр. Ах, какая вещь была, Андрей, какая игрушка, какая волшебная машинка! Тяжеленький, крепенький, шпенечки против цифр поставишь — и сильно, громко крути за ручку. И в нижнем ряду в строчку высыпается серебряное число. Десять миллионов триста тридцать тысяч восемьсот один. А чтобы его снять — той же ручкой против часовой стрелки: и выпадает — ноль-ноль-ноль-ноль-ноль-ноль-ноль. Сам делаешь, ты Август, ты Зевс. Нет больше арифмометров — вот вам и вся перемена, весь двадцать первый век. Из-за даты сказать, что ничего не переменилось, нельзя — кто спорит? Но дата что? Производное дешевых счетов с костяшками. Хотя и похожих на лютню. Которых, увы, тоже уже нет.

Он слушал меня насмешливо. Вообще. Такой был взят стиль. Что бы я ни говорил. И взят, признаю, довольно етественно. Потому что, в общем-то, смешно: человек говорит так, будто знает, что оно так и не иначе, не переменилось, переменилось — словом, знает. А что то, что сейчас — переменилось что-то или не переменилось — скажется лет через пятнадцать — двадцать, а как скажется, никогда ему не знать, потому что к тому времени порастет его могилка чахлой травой — про это он даже не поминает, ни одним словцом, закрыто воображение. По ведь деревня, с мая по сентябрь включительно — пять слов в день с соседом, чья Гера, а остальное время бормочешь себе под нос — как не разговориться с новым человечком!

Он усмехался, но слушал внимательно. А я говорил. Подчиняясь ходу вещей: в те годы жил? жил; до сегодня дожил? дожил; ну и рассказывай. Поглядывал он на меня иронически, но что-то даже записывал. Чем дальше, тем чаще. Вопросы ставил так, что почти на все отвечать было неуютно. Слышали ли вы от кого-нибудь что-то, что выбивалось из общего ряда, или был единый поток с разными струями? Но я отвечал. Или отказывался. Про «переход к интиму» и «час сладостного» сказал, что это личное, а мы с ним не близкие люди, чтобы личным делиться. Он отозвался: «Ну да, вы же были до сексуальной революции». Я возразил — высокопарно, как мог бы Гюго Шиллеру, но так я и хотел: «Мы были, когда были стыд и бесстыдство».

Часа через два мне показалось, что он ко мне привык. А я видел в нем типа, хотя и не несимпатичного, но чья жизнь, прошедшая до нашей встречи, была мне неинтересна, потому что скучная, а он, чтобы я эту скучность мог отбросить ради живого человека, слишком чужой; а жизнь, которая пойдет у него дальше, неинтересна, потому что до нее-то уж мне дела точно нет. Незаметно вопросы-ответы кончились, и пошла болтовня, правда, с прежней диспозицией: он моим мнением интересовался, пусть и sub specie ironitatas, а я его — нет. Он сказал: «Мой друг одно время имел дело, контачил, если по-вашему, с шизом не шизом, придурком не придурком, в общем, с тараканами, если по-вашему, — ваших лет, может, на пять-десять помоложе. Как-то у него в имени-фамилии два “б” сталкивались. Бен-Белла? Биг-Браза? Топ-модель была когда-то, Брижит Бардо… (Я вставил: «Кинозвезда».)…так ее почти официально называли Бэбэ… Не встречали такого?»

В тот же миг я понял, что квартира во сне была Б, Б. и бабуля значило Б.Б. и я. Оттягивая время, я спросил: «На пять или на десять? Для вас разницы нет, а для меня большая. Мое поколение или следующее». — «Чего не знаю, того не знаю. Значит, не встречали.

Встретили бы, не могли не запомнить. Вы историю про запертых в пустой даче слышали? Должны были слышать! Я все дознаюсь, было это или только байка гуляла. Кто: да-да, чё-то такое доходило — кто: да чистый понт, было бы, до меня бы до первого дошло».

* * *

Историю я не то что знал, я ее придумал. Не придумал, а просто однажды проговорил — не помню кому. Кому-то, кто был рядом: не так уж много на эту роль — оказаться со мной рядом — наберется кандидатур. На язык попался Б.Б., и мне в голову пришло сказать: «Интересно бы запереть на месяц в одной квартире Б.Б. вместе с… — и я назвал еще два имени законченных эгоистов из общих знакомых, — а еды им дать на одного и посмотреть, кто останется». И мы хором ответили: «Разумеется, Б.Б.». Так что я попросил Андрея: «Напомните — может, и слышал».

Его друг открывал галерею, в середине девяностых. Русского поставангарда — которого действующие лица, все за малым исключением, уехали к этому времени на Запад. Его свели с Б.Б., сказали, что он промышляет, хотя и без большого успеха, авангардом настоящим, но знает и поддерживает отношения с несколькими из пост. И прибавили: только будь начеку, внешне-то он хлебный мякиш в пальцах мнет, а когда его однажды заперли в одной квартире с двумя чемпионами по кровососанию, то через месяц он был как огурчик, а они отдыхали над вечным покоем.

Сюжет, захотелось мне перебить рассказчика, был в те дни не выдуманный, напротив, разработанный практически. Во-первых, откуда-то с Таймыра или с Чукотки унесло на льдине в открытый океан пограничный наряд, трех рядовых и старшину. Фамилия старшины была Зиганшин, одного из солдат — Поплавский: запомнил только потому, что тогда по радио и с эстрады и во всех кабаках беспрерывно пели итальянский шлягер «Воляре», с припевом «воляре — о-хо, кантаре — о-хохохо!», а остроумцы и вольнодумцы сразу переделали в «Зиганшин — о-хо, Поплавский — о-хохохо!» («Поплавский — не..?» — не удержался, имея в виду поэта, спросить Андрей. — «Никакого отношения».) Через месяц льдину, тающую и раскалывающуюся, донесло до