Он остановился только возле Костевой хаты — вернее, у обгорелого ее остова. Сразу же заметил мертвое тело со следами волчьих зубов, тело, которого не должно было здесь быть.

— Его убил людоволк, — сказал один из татар. — И еще многих. Мы не смогли догнать того, кто был тебе нужен. Он ушел к урякам.

Уряками татары называли существ, в которых превращались умершие насильственной смертью.

— Сейчас я буду вызывать уряка, — сказал всадник, спрыгивая с лошади. — Ступайте по своим делам, оставьте меня.

Они повиновались, нарочито неторопливо, но все же не слишком медля.

Кысым дождался, пока они уйдут, после чего приступил к чародейскому ритуалу. Целью оного было оживить дважды умершего Костя, вернее, вселить его душу в давно уже мертвое тело. Задача осложнялась тем, что в пожаре тело Костя хоть и не успело сгореть дотла, но было сильно обезображено. Впрочем, любоваться покойником Кысым не собирался.

— Ты… — простонал тот, когда обнаружил, что снова вызван в Явь. Это было как сон, приятный и сладостный (Кость уже видел Господний шлях, уже шел по нему к окоему!..), который вдруг прерывают, разбивают вдребезги. — Ты!

— Я, — согласился Кысым. — Он все-таки ушел.

Кость вздохнул, хотя у тела, в которое его насильно вернули, не было уже ни легких, ни необходимости дышать. А вот боль никуда не делась — та боль, от которой он в прошлый раз едва не сошел с ума.

Ну, не только из-за боли.

Кысым тогда, смеясь, сообщил, что, мол, татарам очень хочется отыскать клады Костева отца — а кто же, как не сын знает, где они зарыты? Так уж не гневись, человечек, поделись тайной, тебе она все равно уже без надобности.

Но вопреки насмешливым словам и легкому смыслу их, Кость почувствовал — кроется за ними нечто большее. И нужны Кысыму не сокровища отца; Кысым словно ждал чего-то.

Однако вынудила Костя остаться в Яви та, другая, имени которой он не знал, а знал бы — так не осмелился бы поминать всуе. Они, кажется, были знакомы — она и Кысым. Во всяком случае, тот не удивился, когда потом застал Костя в деревне. Кивнул, словно так и должно быть, и велел «не самовольничать без надобности». Кость тогда едва не расхохотался ему в лицо! Единственным самоволием, которого он желал, но которого не мог осуществить, была собственная окончательная смерть. Которую, увы и еще раз увы, украла и покамест держала при себе та.

Став нежитем, Кость убедился в ошибочности многих быличек, ходивших в народе. Например, он ни разу не испытал ничего похожего на удовольствие либо даже просто покой — существование в умершем теле оказалось одним непрекращающимся мученьем. Галя, конечно, не знала этого, когда согласилась (по настоятельному предложению той) разделить с Костем свою долю жизненной силы. А он никогда потом не осмеливался признаться ей, каково ему на самом деле.

А ему становилось все хуже. Чтобы хоть немного унять мучительную, сосущую боль, требовалось постоянно находиться меж людьми, касаться их — но те скоро сообразили, вернее, почувствовали неладное — и избегали Костя.

Донесли старосте. Но зря — того уже взял в оборот Кысым, да так круто, как Кость и представить не мог. Точней, Костю казалось — что круто. Поэтому, когда он узнал о грядущем «испытании на ведьму», а вернее, просто о требовании старостою денег, — сильно удивился. Но и только. К тому времени к Костю уже явилась посланница то ли от Кысыма, то ли от той — мышь размером с доброго теленка. Мышь человечьим голосом сообщила, что в село вот-вот должен заявиться некий козак с очень необычными приметами — не спутаешь. И вот если Кость задержит его до той поры, пока не нагрянут татары, тогда госпожа Хозяйка («Все-таки от той», — догадался Кость) тебя отпустит, вместе с Галей. Если же нет — подумай о жене, раз уж не о себе. Кысым ошибок не прощает («Так значит, от Кысыма?!..»).

Сейчас, воспринимая мир совершенно иначе, чем прежде, обретя способность видеть сразу все вокруг, Кость тем не менее ощущал невыносимую боль в теле. И глядя на мрачную маску с черными щелями глаз, понимал: действительно, не прощает.

— Он ушел, — задумчиво повторил Кысым. — Разве тебе не велели задержать его?

— Его предупредили, — сказал Кость. — Волк. Говорящий волк.

— Значит, волк? Ну что же, тогда это меняет дело. Ступай.

— Ты обещал отпустить меня, Кысым.

— Я отпускаю тебя. Иди, — засмеялся тот.

В это время за спиной Кысыма властный старческий голос пролаял:

— Отпусти его. И покажи мне, где сундучок.

Видимо, начала их разговора старик не слышал.

Губы под маской чуть дрогнули, будто их обладатель хотел опять засмеяться, но передумал.

— Сам отпусти, — сказал он старику-татарину с невероятно изуродованным лицом. — А я пока съезжу за сундучком.

На лице старика проступило алчное нетерпение; он резко кивнул, потирая руки, слез со своего бакемана и спешно стал расстилать прямо на грязной улице шкуру, а на ней раскладывать то ли шаманские, то ли чаклунские принадлежности.

— Пожалуй, я передумал, — заявил вдруг Кысым, отъехавший к этому времени и от старика, и от Костя. — Я сам отпущу его. И тебя тоже.

С этими словами он разрядил два пистоля — один в старика, другой — в Костя.

Потом подскакал к упавшему ничком чародею и взмахом сабли снес ему голову. И только тогда пустил свою лошаденку в галоп.

Татары, слишком поздно смекнувшие, что к чему (а скорее, вообще ничего не понявшие и погнавшиеся за ним по привычке), конечно, не догнали беглеца. Спешно собрав награбленное, они ушли на юг и увели с собою пленных, оставив только обгорелые кости домов, остовы растерзанных людей, смрад, вонь — и Костя, который полз в своем изувеченном теле по улице и молил небеса о милосердии.

И волки да вороны, учуявшие легкую поживу, ждавшие, пока уйдут люди, принесли ему наконец долгожданный покой.

Дым от люльки пеленой застит глаза.

Вот опять… опять о главном не сказал.

И прощанье — паутиной на лице.

Понимание — приходит лишь в конце.

Это — дар до дыр затертый, это — бред.

Это мир, в котором места мне уж нет.

Седина на сердце, пыль чужих судеб

да всего два слова: «никогда», «нигде».

Крикну, выпрыгну из собственной души:

«Слышишь, Господи!.. — послушай, не спеши.

Я все понял, я… я знаю, как теперь,

я все наново… ты слышишь?!.. я… Поверь!..»

Только эхо. Только ржание коня.

Только снова похоронят не меня.

И как проклятый, шепчу молитвы стих,

где всего два слова: «Господи, прости!..»

Он простит. Простит…

Прощу ли я себя?