— Именно что быстро. Очень быстро, Олайош.

— И что?

Во втором голосе, звучавшем не так мягко и успокаивающе, но удивительно по-родному, слышалось беспокойство.

— Процессы были ускорены.

— Это обычная практика, чтобы девочка быстрее поправилась.

— Подозреваю, подселенная сущность завершила процесс. Перед гибелью тварь поняла, что я уже догадался, но, поскольку не успевала ее убить, могла нанести последний незаметный удар из мести. Позволь мне взглянуть внимательно, не мешай.

— Разве я мешаю? Как скажешь.

Я лежала, покачиваясь на волнах умиротворения, и снова ждала, когда раздастся тот голос, к которому тянулась, точно цветок к солнцу. От него веяло спокойствием, надежностью. Было очень хорошо просто слушать и знать, что я в безопасности. И голос раздался снова.

— Ускоренная регенерация заставила кости срастись неправильно.

— Что это значит?

— Она останется калекой и не сможет пользоваться рукой.

— Прости, я, кажется, неправильно тебя расслышал?

— Правильно расслышал, Олайош.

— Как так? Врач же сказала, все в порядке.

— Здесь наведены чары, увидеть можно лишь при высшей степени концентрации, когда переходишь на иной уровень осязания и подключаешь внутреннее зрение. Это непросто, и в обычных ситуациях к такой практике прибегают нечасто, она не всем доступна.

— Да за что девочке такое? Мариона ни в чем не виновата!

— Какое тварям до этого дело? Человеческая боль для подселенных — пища. А месть — способ поквитаться с защитниками за свою гибель, потому что нам есть дело до людских страданий.

— Что ты сейчас делаешь? К чему эти жуткие инструменты?

— Когда я заставляю Мариону шевелить пальцами, ей становится больно, значит, не все потеряно. Руку можно спасти, если действовать прямо сейчас. Времени практически не осталось. Еще час, и последствия процесса регенерации невозможно будет повернуть вспять.

— Цахарис, ты будешь ломать ей кости?

— И сращивать заново.

— Я не могу на это смотреть, Эсташ. Ты знаешь, я не из слабонервных, но на это смотреть не могу.

— Не смотри. Я сделаю все сам. Лишь помоги обездвижить ее. Держи фиксирующими плетениями, больше ничего не требуется.

— А если она этого не выдержит? Девочка едва вернулась с того света.

Второй голос почти срывался на крик, казалось, ему сейчас очень плохо.

— Выдержит.

— Цахарис! Иногда мне самому кажется, что у тебя нет чувств. Даже рука не дрогнет! И ты так спокоен, невозмутимо выкладываешь эти кошмарные штуковины рядом с ней.

— Ощущай я дрожь в пальцах, и за годы практики не провел бы и половины операций.

— Это же орудия мясника!

— Они могут сойти и за хирургические инструменты.

— Ты понимаешь, о чем я. Ты ничегошеньки не чувствуешь насчет девочки!

— Чувствую.

— В это сложно поверить, даже зная о твоей способности ощущать страдания других.

— Тогда не верь. Как тебе легче, так и рассуждай, Олайош. Просто знай, владей я такой способностью, и забрал бы ее боль себе. Но позволить даже минутную слабость не имею права, у меня нет этой минуты. Если ты не можешь выдерживать ее мучений, я справлюсь один.

— Прости, Эсташ, прости. Сорвался. Сейчас возьму себя в руки. Я был не готов морально. Радовался, что она поправляется, считал лишний поход в лазарет в такой ситуации совершенно бестолковой и опасной для тебя затеей, не знал о твоих подозрениях. Но я уже собрался. Теперь говори, что мне делать, направляй, иначе я с собой не справлюсь. Буду слушать, не стану думать и спорить, буду лишь выполнять твои указания.

— Пожалуйста, запусти плетения, пора.

Я не ожидала ничего плохого от этого мягкого, обволакивающего и дарящего спокойствие голоса, я не готовилась к глухому звуку удара и новому всплеску невыносимой боли. Однако темнота оказалась милосердной, на этот раз я очень быстро перестала что-либо чувствовать.

— Маришка, ты меня слышишь? Маришка!

Приглушенный бас я бы узнала и по ту сторону межмирья.

Кровать прогнулась под весом Эстелы, а на лоб легла широкая ладонь подруги.

— Жара нет, и выглядишь уже не как покойница. Ну что не отзываешься, Маришка?

Мне принудительным образом раскрыли глаза, и, по счастью, я смогла не закрыть их обратно. Мир постепенно обретал очертания, пока обводила взглядом комнату, в которой оказалась, и девушку, сидевшую на моей постели.

— Ну вот же, вот же, очнулась! — Эстела от радости подпрыгнула, и кровать испуганно заскрипела. — Мне сказали, что ты скоро в себя придешь, но ты все спала и спала. Сколько можно? Пришлось будить.

Она нахмурила брови и весело погрозила пальцем:

— Надо больше находиться в сознании, так они заявили, а ты никак не желаешь просыпаться.

Девушка склонилась ниже и очень осторожно погладила меня по лицу:

— Как себя чувствуешь?

Я покачала головой, и движение далось на удивление легко.

— Сама не понимаешь?

Кивнув, заметила белое покрывало, закрывавшее меня до самого подбородка.

— А говорить можешь?

— Я… — Голос прозвучал хрипло, но без надрыва. — Могу.

— Ой, как же я рада! Жаль, тебя пока даже обнять нельзя.

Я окинула взглядом белую, до пят, рубашку Эстелы, а она отреагировала на мое удивление взмахом руки.

— Ерунда, это я тоже в лазарет загремела!

— Как загремела?

— Из-за веселина. Арис Лоран меня в коридоре вдруг подозвал, посмотрел так внимательно и спрашивает: «У вас кружится голова, тэа?» Она и правда кружилась последнее время, однако все равно показалось забавным, что он угадал. Еле смех сдержала. А он вдруг сказал: «Пока не стало хуже, отправляйтесь в лазарет». И все, я едва порог переступила, как меня на койку уложили и давай издеваться. Они называли это промыванием желудка и выведением веселина из организма. Хорошо, что ты уже очнулась, а то меня сегодня выписывают. Маришка, ты сохранишь одну тайну? Я просто ненароком такое увидала, пока они думали, что сплю. Решили, раз напоили снотворным, точно отключусь, но оно не подействовало. Слабовато, видимо, или это из-за веселина, с ним я могла сутки не спать. Так что, рассказать? Ты ведь умеешь хранить тайны?

Я кивнула, глядя на непривычно торжественное лицо Эстелы.

— Ночью, пока ты спала, сюда пришли арисы Лоран и Аллар, и Эсташ проводил операцию.

— Какую операцию?

— Вот с этой твоей рукой. — Эстела указала на мое плечо.