– Подлец… – шепотом перебила жена, и Костылев услышал, что гул в бухгалтерии, из которой она говорила, стих. – Грязный тип!

Он долго с изумлением смотрел на трубку, откуда бодрым горохом сыпались короткие гудки. Что, чёрт возьми, с ней-то случилось? Тоже рехнулась, как Погребняков, как… как все вокруг?

…Разумеется, он ничего не понимал – ведь не мог же он знать, что пришлось пережить Вере Павловне во вторник.

Всю ночь на вторник она не спала. Вставала, пила воду, ходила, курила на кухне, высунувшись по пояс в окно, чтобы мать утром не унюхала: «Мужика бросила, смолит, как проститутка, скоро гулять начнет».

Перед Верочкой стояло лицо мужа, каким она видела его накануне, когда Алексей передавал ей деньги, – похудел, осунулся, а все равно интересный, как артист, даже рожки не портят. Бабы у него в лаборатории уж небось… А пуговицы на пиджаке болтаются. Рубашка, правда, чистая и поглажена, кто, интересно, гладил? И ведь не верят, что сама ушла, в наше время от мужей не уходят. На работе теперь, как отвернешься – шу-шу-шу. Раньше все завидовали, а сейчас…

Внешность Вера Павловна имела довольно заурядную, замуж за Костылева – видного, культурного, подающего надежды и вообще хорошего человека, вышла двадцати девяти лет, когда уже перестала и надеяться. Все, в том числе она сама, считали это замужество большой удачей. Мать – та, как заведенная, с утра до вечера: «Смотри, девка, пробросаешься. Мужики нынче на дороге не валяются, особенно, если непьющий. Алексея твоего живо подберут, будешь тогда локти кусать, дура изумленная! И это с твоей-то рожей». И злорадно добавляла: «Сиди теперь, кукуй. Он-то, поди, зря время не теряет…»

Выкурив полпачки сигарет, Верочка твердо решила вернуться. Сегодня же. Сына пока не брать, хотя бы месяц, а там будет видно. За месяц многое может измениться – вылечила же материна подруга своего паршивого зятя, к специальной бабке возила, а у той, рассказывали, от всех болезней – и травы, и заговоры…

Вечером, уложив сына, Вера Павловна стала собираться. Положила в сумку два платья, халат, босоножки и новую ночную рубашку-пеньюар. Взяла бутылку шампанского и какой-никакой закуски. Мать дала с собой прут от веника, с которым ходила в баню:

– Положь перед спальней. Твой-то как переступит, да войдет, да ляжет, ты-то потихоньку встань, бери прут и неси в темное место. Над прутом три раза скажешь: «Как будет сохнуть этот прут, так пускай сохнет по мне Алеша». Поняла?

Вера взяла прут и нерешительно завернула в газету.

И вот, с трудом таща в правой руке сумку, а в левой сверток с прутом, Вера Павловна медленно поднималась по плохо освещенной лестнице своего дома. Ноги глухо ныли от высоких каблуков. На последнем марше она посмотрелась в оконное стекло – новое платье сидит как влитое, волосы причесаны гладко и на прямой пробор, так любит Алеша. Вера вынула из сумки пузырек с французскими духами и коснулась пробкой щеки, потом – за ушами. Нет, что бы там ни болтала мать, а выглядела Вера очень даже неплохо. Не зря же Владимир Львович, главный бухгалтер, вчера, когда шли на собрание, при всех заявил: «С вами, Верочка Павловна, не то, что на профсоюзное собрание, – в ЗАГС пойти не стыдно». Надо Алексею рассказать, пусть знает…

Вот, наконец, и площадка шестого этажа, лампочка еле живая. Теперь отдышаться, а то будет распаренный вид. Верочка с нежностью посмотрела на знакомую дверь, обитую синим дерматином – Леша зимой сам обивал – и полезла в сумку за ключом. Но передумала – лучше позвонить. Своим звонком, особенным. Он помчится открывать… В том, что муж дома, Вера не сомневалась, еще с улицы смотрела – в окнах свет.

И тут…

И тут синяя дверь резко распахнулась, и на лестницу вышла раздетая женщина. На ней была только голубая сорочка с кружевами (новая, но не импортная{128}, уж это Вера сразу разглядела) и лакированные босоножки. Верочка зажмурилась. А когда открыла глаза, увидела, как женщина, блестя голыми плечами и качая бессовестным задом, спускается вниз и волочит за собой по ступенькам… меховую шубу. Умирая, Вера Павловна сделала шаг к двери, но отпрянула: в квартире послышались шаги. Костылев высунулся на площадку. Лицо его было отвратительно красным, волосы всклокочены, рога торчали нахально и вызывающе. Веру он не увидел и быстро закрыл дверь.

– Развратник… – она бросила материн прут себе под ноги и растоптала, примериваясь, как бы половчее удариться виском о стену. – Подлец! Подлец! Подлец!

А Костылев, меж тем, как пьяный, брел по квартире. Передвинул для чего-то стулья в комнате, открыл везде форточки, сосредоточенно постоял посреди кухни, глядя на запечатанную бутылку «Столичной», которую дура оставила на подоконнике. Потом взял бутылку двумя пальцами и, держа от себя на максимальном расстоянии, понес в мусорное ведро.

Сердце громко колотилось. Потянуло, вообще говоря, выпить, но ему даже в голову не пришло открыть ту бутылку. Выкинув ее, Костылев помыл руки, выпил воды из-под крана и без сил опустился на табуретку…

Сегодняшний день его просто доконал. Во-первых, с самого утра нечем было дышать – прямо Сухуми. Во-вторых, Гуреев, взявший манеру ходить с начальственным видом и откляченной нижней губой, отсчитывая в ладонь гомеопатические таблетки, опять бормотал, что нет, джентльмены, как хотите… восемь, девять… а он бы, Гуреев, так не мог… тринадцать… и даже завидует некоторым, которые могут. После чего, сглотнув пилюли, принялся в сотый раз восхищаться мужеством администрации. Костылев, еще давно раз и навсегда решивший, что дискуссии с дураками унизительны, как обычно, молчал, зато Лена Клеменс не сводила с Гуреева глаз и, наконец, ворвавшись в паузу, отчетливо сказала:

– В чем вы находите их мужество, Сергей Анатольевич? В том, что безвинный человек до сих пор не наказан? Стыдитесь.

Гуреев задрал бровь.

– Лично я, – продолжала Леночка, – гордилась бы, если бы смогла уподобиться Алексею Петровичу. Администрация должна. Почитать за честь. Что у нас в институте имеет место такой человек. Нонконформист! В то время как кое-кто недостоин и…