Наконец император сказал, что «в Смоленске мы найдем свежий и хорошо организованный корпус; еще один стоит на Березине; артиллерия этих корпусов, как и артиллерия корпусов на Двине, располагает хорошими лошадьми и достаточно многочисленна, чтобы подкрепить наши артиллерийские силы; немного дальше стоят австрийцы и Рейнье[205]; если объединить все эти силы, то пусть даже молдавская армия немедленно присоединится к остальным русским корпусам, превосходство все равно будет на нашей стороне, и это обеспечит нам спокойствие на зиму; Вильно будет присылать нам дивизии одну за другой, и они еще больше увеличат нашу мощь; наконец, огромные вещевые склады, находящиеся в этом городе, снабдят нас всем необходимым».

Я ответил императору, что, по-моему, зло значительно больше, чем он думает, и поэтому я не колеблюсь в выборе лекарства; есть только одно лекарство, а именно: если его приказы и декреты будут подписываться во дворце в Тюильри; я не останавливаюсь на второстепенных соображениях, не считаюсь с тем, что будут об этом говорить или думать в армии, ибо сейчас стоит вопрос о том, на что могут дерзнуть в Европе. Я сказал, что задуманный им шаг единственный, который может принести действительную пользу, единственный, который должен был бы ему посоветовать всякий верный слуга; колебаться не приходится, нужно только выбрать удобный момент; что же касается неудобства переезда через Пруссию, то его можно избежать, если ехать под вымышленным именем; так как никто не будет знать заранее о предстоящем путешествии, то связанные с ним опасности не выходят из рамок тех обычных бесчисленных опасностей, которым мы подвергаемся каждый день.

Я старался разъяснить императору действительное состояние армии; я указывал ему, что трудно пресечь зло и остановить процесс дезорганизации, так как причиной является упадок духа некоторых начальников. В самом деле, они допустили полное разложение своих корпусов, ничего не делали, чтобы удержать своих солдат от дезертирства и не оказаться в таком положении, когда им приходится идти в бой с ничтожной кучкой храбрецов, оставшихся верными своему знамени. Я говорил императору о том впечатлении, какое произведет не только во Франции, но и во всей Европе известие об его отступлении, а еще больше – известие о бедствиях, в которые он пока еще не хочет верить; в заключение я сказал, что его возвращение в Париж создаст необходимый противовес этому впечатлению.

Император, казалось, стал менее сомневаться в справедливости моих мрачных предсказаний. Он думал, что его присутствия в Париже будет достаточно, чтобы были пущены в ход все силы для создания в трехмесячный срок новой армии. В заключение он спросил, не думаю ли я, что новое предложение, направленное императору Александру теперь, когда русские губернии будут эвакуированы, приведет к заключению мира.

– Не больше, чем в Москве, – ответил я. – Наше отступление вскружит им всем голову.

Было уже половина шестого, когда император отпустил меня, сказав на прощанье, чтобы я поразмыслил над всем, что он мне конфиденциально сообщил, и добавил, что он еще поговорит об этом со мной после того, как побеседует с князем Невшательским.

Назавтра, то есть 29-го, мы были в Гжатске. Стоял сильный мороз. Эстафеты, которые в течение нескольких дней уже не запаздывали и приходили через все более короткие промежутки времени, так как мы двигались им навстречу, снова перестали поступать со вчерашнего дня из-за появления нескольких неприятельских отрядов на наших коммуникационных путях. Последние депеши из Парижа были еще от сентября.

Уже после Боровска мороз давал себя чувствовать, но промерзла только поверхность почвы; погода была хорошая, и еще вполне возможно было провести ночь под открытым небом, если развести костер. Однако здесь (в районе Гжатска) зима давала себя чувствовать более сильно.

После Вереи я усвоил привычку передвигаться пешком. Я проделывал таким образом все ежедневные переходы и прекрасно себя чувствовал, потому что нисколько не страдал от холода и не знал никаких недомоганий в течение всего нашего продолжительного отступления.

В Гжатске мы нашли остатки обоза, присланного из Франции для императорского двора, с двумя придворными лакеями. Часть его была разграблена казаками. Так как у нас не было транспортных средств для перевозки присланного с этим обозом продовольствия, то мы распределили его между собой, и в ставке царило изобилие. Мы пили кло-вужо и шамбертен как простое столовое вино. Мы запаслись силами и хорошим самочувствием на те поистине черные дни, к которым мы приближались. У всех оставались еще кое-какие запасы. Было распределено небольшое количество сухарей.

Люди хорошо переносили наши длинные переходы, несмотря на ночные морозы и на дурное состояние дороги в некоторых местах, где оттепель, продолжавшаяся несколько часов, сильно испортила ее; но с лошадьми дело обстояло иначе. Необходимость отправляться на фуражировку на два лье в сторону от дороги и дурное качество корма, добываемого ценою стольких опасностей и такого труда, изнуряли лошадей. Лошади, не отличавшиеся особенно мощным сложением, погибли все. В запряжках шли резервные лошади, да и их не хватало. Мы начинали уже бросать свои повозки на дороге.

До сих пор казаки, двигавшиеся следом за нашим арьергардом, мало тревожили его. Так как состояние нашей кавалерии и быстрота нашего передвижения не позволяли нам высылать разведки, то мы не имели сведений о неприятеле. Но так как мы не замечали казаков на наших флангах, то наши мародеры из головных частей колонны отдалялись в сторону от дороги, а по возвращении сообщали, что видали только крестьян, обращавшихся в бегство при их приближении. Это облегчало возможность добывать продовольствие, но такое облегчение сыграло очень печальную роль, внушив людям уверенность в безопасности, и число отставших увеличилось еще больше. Так как поесть удавалось только при мародерстве, то все хотели отправляться на этот промысел. В арьергарде мародерам и отставшим посчастливилось меньше. Русские ежедневно захватывали в плен многих из них и, удовлетворенные, очевидно, такими результатами, лишь изредка подступали к нашему арьергарду на расстояние ружейного выстрела.

30-го ставка провела ночь в Величеве. В красивом помещичьем доме не осталось ни одной оконной рамы; с трудом удалось набрать всяких обломков, чтобы кое-как забить окна в одной из комнат и отвести ее для императора и начальника штаба. Из всей мебели в целости сохранился только биллиард. Здесь в Величеве были получены запоздавшие эстафеты.

На следующий день, то есть 31-го, ставка и гвардия были в Вязьме, где они оставались также и 1 ноября. Все, что уцелело при первом пожаре, было в хорошем состоянии. Армии были розданы кое-какие пайки, а лошади, принадлежавшие ставке, получили немного корма.

Когда мы вступили в Вязьму во время нашествия, там оставалось немного жителей, а теперь их стало еще меньше.

Император никак не мог понять тактики Кутузова, оставлявшего нас в полном спокойствии. Погода была хорошая. Император опять несколько раз говорил, что «осень в России такая же, как в Фонтенбло»; по сегодняшней погоде он судил о том, какою она будет через 10–15 дней, и говорил князю Невшательскому, что «это – такая погода, какая бывает в Фонтенбло в день св. Губерта (3 ноября), и сказками о русской зиме можно запугать только детей».