— Полно! — отвечала г-жа Корнюель. — У них будет все, как у других. Рога похожи на зубы: пока они растут, человеку больно, а затем он прекрасно себя чувствует.

— Сударыня, — с высокомерным видом продолжала мадемуазель де Скюдери, — поговорим лучше о вашей тяжбе, если вам угодно, и о докладчике кассационного суда господине де Сент-Фуа.

— Этот человек — страшный мошенник: он такой же Сент-Фуа, как и монахи-белорясники, которые одеваются в черное. — И вы одержите верх, несмотря ни на что?

— Я не знаю, но у меня есть покровители. И все же я боюсь, что самые влиятельные обойдутся со мной дурно. В особенности господин де Роган, который ничего не делает кстати. Это человек из хорошей семьи, но его мало били в детстве. — Однако он помог графине де Фиески в ее последнем деле в Парламенте.

— Еще бы! Она утверждает, что он не дурак и говорит, как всякий другой. Он похож на тех людей, что наелись чеснока и не чувствуют запаха других. Бедная графиня! Она еще долго будет занятной: она просолилась в своем сумасбродстве, как съестные припасы в уксусе.

— А вы не заметили вчера на приеме у Мадам прекрасные бриллианты госпожи де Лионн? Она упорствует в своем желании оставаться молодой, а наши отцы уверяют, что она уже далеко не молода.

— Господин маршал знает в этом толк, сударыня, но для господина графа де Гиша и дворян его возраста бриллианты сродни салу в мышеловке.

— Мы увидим все это в Фонтенбло.

— Как, сударыня, вы туда поедете?

— Да, сударыня, а вы?

— Сударыня, я не имею чести быть допущенной ко двору, и к тому же я терпеть не могу дорогу в Фонтенбло, с тех пор как меня остановили на ней разбойники и приставили мне нож к горлу. «Вам нечем тут поживиться, — сказала я, — у меня нет ни жемчуга, ни… остального». Тем не менее они сильно меня напугали.

Мадемуазель де Скюдери и г-жа де Корнюель ненавидели друг друга. Последняя не могла простить Сафо то, что та вывела ее в своих романах под именем Зенокриты; она горько на это жаловалась, а другая отвечала ей тоном проповедника, что еще больше вызывало у той досаду; мадемуазель де Скюдери была некрасива и очень смугла, и г-жа де Корнюель, чтобы отомстить, говорила ей:

— Промысел Божий сказывается в том, сколько чернил пролил Всевышний на мадемуазель де Скюдери за то, что она марает столько чистой бумаги, которая все стерпит!

Дамы все время ссорились, и было очень весело видеть их вместе. Это нередко случалось со мной. Я запомнила тот день из-за последующих событий. В то время когда обе спорщицы были здесь, ко мне зашел Пюигийем, а Гиш явился от г-на Монако. Оба топтались на месте, а затем с чрезвычайно таинственным видом, весьма трагическим тоном прошептали мне на ухо, стараясь, чтобы один не услышал другого:

— Я должен немедленно поговорить с вами, и наедине. Прогоните этих старых дурех. Вы согласитесь, что мне было чрезвычайно нелегко угодить обоим сразу.

Мне не составляло труда выпроводить двух старых дур, но я не знала, каким образом беседовать в отдельности и одновременно с каждым из пришедших. Я мысленно искала выход и решила отделаться от брата, но тут в комнату вошел г-н Монако — впервые и, вероятно, единственный раз за всю жизнь ему удалось сделать хоть что-то кстати. Сафо и Зенокрита удалились, отдавая дань его таинственному виду; затем г-н Монако увел с собой Гиша, разговаривая о каком-то процессе, который он вздумал затеять против г-на де Мартиньона. Мы с Пюигийемом остались одни; уходя, брат воскликнул:

— Я скоро вернусь!

Как только дверь закрылась, кузен подошел ко мне и, взяв мою руку, сжал ее с такой силой, что я вскрикнула от боли.

— Вы должны отвечать мне, ничего не скрывая, — прибавил он после такого вступления.

— Что именно? Вы причиняете мне ужасную боль, сударь.

— Кого вы выберете: короля или Месье?

— Для чего?

Граф с изумлением посмотрел на меня: он все больше распалялся, принимая мое удивление за притворство.

— Как это для чего? Что нужно такой молодой и красивой даме, как вы, от таких молодых и красивых царственных особ, как они?

— Право, я никогда над этим не задумывалась.

— Вы издеваетесь надо мной, сударыня, вы делаете меня посмешищем всего двора и вынуждаете меня проявить неуважение… Я уже сам себя не помню.

— Прекрасно это вижу, и, мне кажется, вы и меня забыли. Не угодно ли вам выразиться точнее и спокойно сказать мне, в чем дело; быть может, тогда мы, в конце концов, поймем друг друга.

— Ах! — вскричал граф. — Вы меня разлюбили!

Это было в высшей степени не так; сначала я чуть было не рассердилась, а затем, напротив, чрезвычайно обрадовалась. — Не знаю, к чему вы клоните; никогда еще я не любила вас так сильно. — А ваши кавалеры?

— Какое вам до них дело! Они считают меня красивой, только и всего, я никогда не подпускала их к себе близко.

— Но эти двое!

— Кто именно?

— Король! Месье!

— Не понимаю, что это значит.

— Не лгите, я вас умоляю. Я постараюсь говорить спокойно. Месье вас любит.

— Вы не знаете Месье, он никого не любит. Главное, он никогда не полюбит женщину. Мы для него лишь более красивые создания, чем он, с более нежной, более тонкой и более белой кожей; он видит в нас только соперниц по нарядам и украшениям, по всему тому, что его лишь и волнует. Месье беседует со мной, потому что я разбираюсь в туалетах и драгоценностях лучше любой другой женщины, потому что я терпеливо выслушиваю его жалобы на Мадам, потому что я смеюсь, когда ему угодно смешить, и серьезно говорю с ним о пустяках. Но роман! Роман с Филиппом Орлеанским! У него заведутся любовницы разве что на картинках, я вас уверяю.

— Значит, это будет король.

— Король, который на меня не смотрит и здоровается со мной лишь поскольку он вынужден это делать, чтобы не выказывать неуважение к имени, что я ношу! Король, который даже не имеет представления, брюнетка я или блондинка. Довольно, мой дорогой Пюигийем, вы определенно сошли с ума.

— Я вовсе не сошел с ума; я знаю то, что слышал позавчера своими ушами в Фонтенбло. Его величество с явным интересом расспрашивал госпожу Кольбер о некоторых дамах, и вы были среди них первой. «Сколько ей лет? Умна ли она? Ведь она не любит господина де Валантинуа? Какой у нее нрав? Она очень красива? Она хорошо танцует? Я полагаю, Мадам привезет ее с собой?» Что вы думаете обо всех этих вопросах?

— Очевидно, его величеству не о чем было говорить с госпожой Кольбер и, не найдя лучшей темы, он стал расспрашивать ее обо мне.

Я невольно покраснела, мое тщеславие было приятно польщено. Ревность неразумна. Разве кузену следовало сообщать мне об этом! То, что говорят обычные мужчины, можно пропустить мимо ушей, но речам короля внимают всегда. Пюигийем услышал его слова и не смог сдержать своего гнева. Кузен обошелся со мной до такой степени безжалостно, что привел меня в смущение, и в конце концов запретил мне ехать в Фонтенбло. Свет не видывал более властного и деспотичного человека; граф вел себя подобным образом со всеми, даже с королем; поэтому он сейчас сидит в Пиньероле и останется в нем, как он сам сказал, оказавшись там, in secula seculorum[9].