— А как же ты сам, Василий Васильевич? — Князь не мог оторвать глаз от подарка.

— Я себе справлю лучше этой… когда Елену в монастырь сведу.

Филипп Крутов за последнюю неделю потопил второго порося, а водяное колесо не желало крутиться. Ясно было, что батюшка-водяной придерживает лопасть и ждет, когда к нему пожалует хозяин. Филипп Егорович каждую полночь стал выходить к воде и каяться перед нечистью, что посланные свиньи были недостаточно жирны. Такому господину, как водяной черт, бил себя в грудь мельник, нужна не свинья, а девица, но, поскольку не каждая красавица по своему скудоумию способна ублажить речного боярина, пусть пока батюшка откушает животину.

Видно, доводы мельника достигли ушей водяного — на восьмые сутки колесо закрутилось с прежней силой. Филипп Егорович теперь уже не сомневался, что в скорое время надо привести к реке девицу.

Привязанности водяного боярина мельник знал. Чаще всего на Москве-реке топли девки сытые, с золотыми волосьями, с кожей младенцев и ликом Богородицы. А потому колдун старался отыскать именно такую.

В своем поиске Филипп Егорович Крутов частенько наведывался на многошумные базары. Но среди нищенок и бродяжек девки все больше тощие и темные, словно гарь, да всегда такие крикливые, что от них один переполох. А степенные девицы, завидев Филиппа издалека, бежали от него как от моровой язвы.

Василий Шуйский слегка наклонил голову и протиснул тугое, сытое тело в дверной проем.

— Фу-ты, как у тебя смердит! — вместо приветствия буркнул боярин. — Сразу понятно, что здесь колдун поживает. Такой запах только у кровищи бывает.

— А ты, видать, боярин, кровушки не нюхал. Не так она пахнет. Это травы благовонные. Ими я на рынке торгую. Вот эта называется кашица, она от кашля. А вот этой лучше простуду лечить.

— Я к тебе, однако, не за лечением пришел. Ведаю, что в лиходействе ты преуспел, а потому мне совет добрый нужен.

— Сказывай, только ведь я и за совет деньги беру.

— Об этом я знаю, Филипп Егорович. Вот тебе серебро. — И князь просыпал на лавку горсть монет.

— А ты, боярин, не скуп. Так чего желаешь?

— Снадобье мне ядовитое надобно, да такое, чтобы не сразу заморить можно было. Сыщется?

— А как же, боярин, — усмехнулся колдун, — видишь, подле тебя веник висит? Дохнешь его разок, а потом человека через недельку на погост нести. — И, глядя в глаза боярина, вытаращенные от страха, добавил милостиво: — Только сразу им не потравишь. Поначалу надо чертей в него напустить, а уже потом ворогу подсыпать.

— И сколько за такое снадобье ты попросишь, колдун?

Кругов улыбнулся.

— Это смотря кого ты в преисподнюю надумал спровадить. Уж не государыню ли? Что же это ты, боярин, вдруг вспотел? Вон какая испарина на плешине выступила. Таким сырым я даже батюшку-водяного не видывал. Да ты не пугайся, Василий Васильевич, я ведь колдун, а дурные мысли — они у тебя на челе написаны.

— Да ты и вправду ведун!

— А то как же, боярин. А теперь сыпь свое серебро, да за такое дело — поболее, а я наговор на веничек сотворю.

Колдун снял с гвоздя охапку трав, поднес ее к лицу и стал нашептывать:

— Войди в траву, сила бесовская. Расцвети, трава, цветом синим. Благоухай, цветок, запахом смердячим, запахом смерти, и пусть сгинет все вокруг на веки вечные.

Лицо Филиппа застыло, будто мороз-студенец опалил его многовековым холодом. А сам колдун в эти минуты стал походить на навья,[62]поднявшегося из гроба. Поежился Василий Васильевич — не то от холода, не то от страха, — перекрестился и разом отогнал от себя все вражьи силы.

Мельник, сотворив волхвование, враз подобрел ликом и стал напоминать доброго пасечника, собравшего пчелиные взятки.

— Вот тебе, боярин, мешок. Сюда я кладу заговоренный букетик. Без нужды ты в него не заглядывай, а то сгинешь от колдовской силы и никто не пожелает по твою душу свечу поставить. А когда надумаешь мешочек вытрясти да сгубить своего ворога, плюй через левое плечо, чтобы разбежались все колдовские силы, а потом возьми осторожненько за днище да опрокинь… А ежели этого не сделаешь, так сбегутся на твою голову бесы со всей округи и утащут в преисподнюю. Не позабудешь?

— Как же можно, Филипп Егорович. Не позабуду.

Мельник аккуратно положил траву на дно мешка и так же бережно закрутил бечевой горловину.

— А теперь ступай. Дел у меня нынче многовато. А тут того и гляди хмура[63]светило загасит. Надобно раздуть облака, пускай всю грязь пообсушит. Не люблю я сапоги пачкать.

Уже минуло почти полгода, как Соломония ушла из монастыря на поиски сына. Все это время она находилась в окружении бродяг, которые опекали ее так же навязчиво, как караульщики тюремных сидельцев. Дважды пыталась она убежать из плена, однако всякий раз бродяги воротили ее с дороги, а потом держали на привязи, словно цепную сучечку. А когда тело ее устало и дух подломился, Соломония принялась выполнять все наказы нищенской братии.

— Копеечку будешь собирать у соборов, а мы за тобой присмотрим. Да не думай дурить! — не забывал наставлять царь бродяг Тимофей по прозвищу Беспалый. — Одно мое слово — и разбойнички тебя на лоскуты разорвут. Они знаешь как святых девок любят!

Соломония выстаивала у соборов великие часы и заводила такую жалостливую песнь, что редко какой мирянин проходил мимо и не бросал в распростертую холщовую тряпицу денежку.

Тимофей не однажды подступался к Соломонии и весело хватал ее за многие места.

— Побойся креста, охальник, — отбивалась монахиня, укоризненно качая головой. — Неужно суда небесного не страшишься?

— Строга ты, мать, — неохотно отступал Беспалый. — А только глянь сюда, — распахнул он на груди сорочку. — Видишь рану? Пищали меня на Ливонской войне не взяли, а крест мне и вовсе не страшен будет. Ежели потерять себя среди нас не хочешь, в мире со мной должна жить.

Теперь трудно было представить Соломонии дворцовую жизнь. И совсем невозможно поверить в то, что некогда поддерживали ее под руки двенадцать дюжин боярынь, а на церковные праздники она жаловала нищим по два мешка мелкой монеты и великую княгиню за многую щедрость называли Доброй Соломонией.

Теперь от былого величия остался только крест-нательник, украшенный семью бриллиантами с сорока девятью безукоризненными гранями. Этот нательник подарил ей московский государь Василий Иванович.

А Тимофей, что колюка-трава, прицепившаяся к подолу, не желал отходить от Соломонии на шаг и, заглядывая в ее лицо, твердил: