Итак, прощай Белль. Да обретет твоя душа покой!

Тем временем в замке дела обстояли весьма печально. Адвокаты Эдварда Косси выполняли распоряжения своего клиента до последней буквы с упорством и изобретательностью, достойными крючкотворов окружного суда. Каждый день они находили новую причину для запугивания несчастного сквайра. По их словам, некая доля первых расходов, связанных с закладными, была ненадлежащим образом возложена на их клиента, и они снова и снова требовали на языке, граничившем с наглостью, немедленного возврата денег. Затем были просроченные проценты за три месяца, и их уплаты они также настоятельно требовали, пока доведенный до отчаяния старый джентльмен едва не потерял рассудок и, как следствие, едва не довел до безумия всех, кто находился рядом с ним.

Наконец, такое положение вещей начало сказываться на его здоровье, которое, хотя он и был крепок, в его возрасте не могло сопротивляться постоянным треволнениям. Он заметно постарел, его плечи ссутулились, память начала подводить его, особенно в вопросах, связанных с закладными и счетами фермы. Ида тоже сделалась бледной и захворала. Она сильно простудилась и на какое-то время слегла, ее лицо приобрело вечно несчастное и вялое выражение.

И вот, 15 декабря, ситуация достигла своего пика. Спустившись утром к завтраку, Ида обнаружила, что ее отец занят, просматривая письма от адвокатов.

– Что на этот раз, отец? – спросила она.

– Что на этот раз? – ответил раздраженно сквайр. – Очередная претензия на двести фунтов, вот что это такое. Я все время говорю им, чтобы они писали моим адвокатам, но они не желают, а заодно пишут и мне. Ничего не разберу. Посмотри лучше ты. – И он показал ей обе стороны большого листа бумаги, испещренные выписками из счетов. – В любом случае, двухсот фунтов у меня нет, это точно. Я даже не знаю, где нам взять деньги, чтобы заплатить проценты за три месяца. Я измотан, Ида, я измучен! Мне остается только одно – умереть. Я запутался в этих цифрах. Увы, я старик, и все эти вещи слишком тяжелы для меня.

– Не говори так, отец, – ответила Ида, не зная, что сказать, ибо их положение действительно было критическим.

– Да, да, легко сказать, но факты – вещь упрямая. Наша семья разорена, и мы должны это признать.

– Неужели денег ниоткуда не получить? Неужели нет никакого выхода? – спросила она в отчаянии.

– Какой смысл спрашивать об этом меня? Есть только одна вещь, которая может нас спасти, и ты не хуже меня знаешь, что это такое. Но ты сама себе хозяйка. Я не имею права давить на тебя. И не стану этого делать. Поступай, как знаешь. Тем временем, я думаю, что нам лучше поскорее уехать отсюда и поселиться в каком-нибудь домике, если нам хватит средств. Если же нет, будем жить впроголодь. Боюсь, я больше не могу поддерживать видимость благополучия.

Ида встала и со странным печальным огнем решимости, сиявшим в ее глазах, подошла к тому месту, где сидел ее отец, и, положив руки ему на плечи, посмотрела ему в лицо.

– Отец, – сказала она, – ты хочешь, чтобы я вышла замуж за этого человека?

– Хочу ли я, чтобы ты вышла за него замуж? Что ты имеешь в виду? – сказал он не без раздражения и при этом избегая смотреть ей в глаза. – Это не моё дело. Мне не нравится этот человек, если ты это имеешь в виду. Он ведет себя как… как сущий негодяй, все сильнее давя на нас. Но, конечно, это выход из нашего положения, и притом единственный. Вот и все.

– Отец, – сказала она снова, – ты дашь мне десять дней, то есть, до Рождества? Если за это время ничего не случится, я выйду замуж за мистера Эдварда Косси.

В его глазах вспыхнул внезапный свет надежды, что не укрылось от Иды, хотя сквайр и попытался это скрыть, отвернувшись от нее.

– О, да, – ответил он, – как ты пожелаешь. Так или иначе, прими окончательное решение на Рождество, и мы сможем начать с ним новый год. Ты знаешь, твой брат Джеймс мертв, у меня нет никого, кто бы мог дать мне совет, и я чувствую, что старею. Во всяком случае, силы уже не те. Решай сама, решай сама. – И он встал из-за стола, не съев и половину завтрака, и ушел бесцельно бродить по парку.

И она приняла решение. Это был конец ее борьбы. Она не могла позволить, чтобы ее старый отец лишился крыши над головой и умер с голоду, потому что именно это им грозит – голод. Она слишком хорошо знала своего ненавистного кавалера, чтобы понимать: он не проявит жалости. Вопрос стоял так – женщина или деньги, а она была женщиной. Либо она должна покориться ему, либо их ждет разорение. Середины не было. И в этих обстоятельствах не было места для колебаний. Ее долг был ей предельно ясен. Она должна отказаться от своей жизни, отказаться от своей любви, отказаться от себя. Что ж, так тому и быть. Она устала сражаться с судьбой и теперь должна уступить, позволить страданию накрыть ее с головой, словно морю, – и унести ее далеко-далеко, пока, наконец, она не обретет забвение, в котором все вещи кажутся правильными или тем, чем они никогда не были.

Несколько недель она почти не перемолвилась ни единым словом со своим возлюбленным, Гарольдом Кваричем. Как ей казалось, она заключила с отцом своего рода молчаливое соглашение не делать этого, и это соглашение Гарольд принял и соблюдал. Со времени их последних писем друг другу они пару раз встретились случайно в церкви и обменялись парой ничего не значащих слов, хотя их глаза поведали другую историю, а их руки соприкоснулись и тут же расстались. И это все. Но теперь, когда Ида приняла важное для себя решение, ей казалось, что он имеет право о нем узнать, и поэтому она вновь написала ему. Она могла бы пойти к нему или назначить ему свидание, но она этого не сделала. С одной стороны, она не доверяла себе, что сможет сказать ему правду, с другой – была слишком горда, полагая, что если ее отец узнает об этом, он сочтет, что она нарочно сделала это втайне от него.

И поэтому она написала. Мы не будем пересказывать все ее письмо целиком. Оно дышало любовью, и даже страстью, причем, возможно, даже большей, нежели можно ожидать от такой спокойной и сдержанной женщины, как Ида. Но даже у горы может быть огненное сердце, хотя она покрыта снегом. Так иногда бывает и с женщинами, которые кажутся холодными и бесчувственными, как мрамор. Кроме того, это был ее последний шанс – она больше не могла писать ему писем, а ей было что сказать.

«И я приняла решение, Гарольд, – написала она, поведав ему обо всех своих сомнениях и бедах. – Увы, я должна это сделать, у меня нет иного выхода, и я думаю, вы меня поймете. Я попросила отсрочку на десять дней. Я даже толком не знаю почему, только я знаю, что это передышка. Что еще мне остается, кроме как сказать вам “прощай”? Я люблю вас, Гарольд, я не делаю из этого секрета, и я никогда не полюблю никого другого. Помните всю свою жизнь, что я люблю вас и не забыла вас и никогда не смогу забыть. Для людей в нашей ситуации есть только одна надежда – могила. В могиле земные соображения не действуют, а земные договоренности теряют силу, и я искренне верю, что мы вновь обретем друг друга… или, по крайней мере, забвение.