не то чтоб совсем; впрочем, вы его тоже остерегайтесь… Я ничего худого о нем не говорю, но все-таки он иногда может повредить вам.

— Повредить! Как же это? — спросил Корчагин с заметным вниманием к предостережению Калачова.

— А вот как-с: слышали вы когда-нибудь о… о фальшивых бумажках?

— Что-о-о? — произнес Корчагин глухим голосом, впиваясь своими серыми глазами в пространное лицо Калачова.

— О фальшивых бумажках, — повторил Калачов, становясь с минуты на минуту все развязнее и смекнув, что наконец становится интересным в глазах непостижимого соседа.

— Ну-с, я, признаюсь, ничего не понимаю! — отвечал Корчагин.

— Конечно, конечно, — подтвердил Калачов, — с одного слова и понять-то нельзя; тут, в некотором смысле, целый роман-с.

— А! так это целый роман!.. Мне совестно затруднять вас…

— Помилуйте-с. Я очень рад рассказать вам. Дело до всех касается; со всяким и с вами может случиться.

— Я все-таки не понимаю, в чем дело, но если вы будете так добры, расскажете…

— Очень рад. Я вам расскажу всю эту историю, то есть роман-с. Так вы и увидите, что за человек такой этот Ананий Демьянович. Я, впрочем, ничего о нем худого не говорю, все, выходит, клоню к тому, что давеча сказал о нем… что он не сегодня, так завтра — свихнет!

— Не угодно ли вам сигару? Вы курите? — спросил Корчагин, подавая ему золотую сигарочницу превосходной отделки.

— Как же-с! Ах, какая у вас сигарочница; вот это нечего сказать, вещица! — воскликнул Калачов, рассматривая сигарочницу. — За нее и в ломбарде дадут… да, дадут! Это не то, что какое-нибудь тряпье, фрачишко, с которым весь город избегаешь и никто «под него» рубля не даст! Очень хорошая вещица! Я уж давно собираюсь и дойду до того, что заведу у себя серебряные вещи: сервиз, подсвечники, вот как у вас, часы золотые, и прочее. Все это, знаете, чудо как хорошо для ломбарда… А сигары?.. Да неужто? — так и есть! Ведь это у вас настоящие сигары, Петр Андреич! — заключил мещанин Калачов тоном изумления и дружеского упрека в непомерной роскоши.

— Это гаванские сигары, — отвечал Корчагин.

— Вот что значит жить в свое удовольствие! — заметил Калачов, с наслаждением закуривая настоящую сигару. — Я вам, Петр Андреич, прямо скажу, что вы живете, слава богу, в свое удовольствие!

— Я тоже думаю, — отвечал Корчагин, — а что, хороша сигара?

— Ну, что и говорить! Если б к такой сигаре да пунш хороший, тоже из настоящего рома. Дрожь пронимает, Петр Андреич, как подумаешь, какое иной раз человек может испытывать наслаждение!

— Вы пьете пунш? Что ж вы не сказали! У нас давно бы явился и пунш.

— Пунш? — воскликнул Калачов, как будто предчувствуя грядущее наслаждение.

— Ну да, для оживления беседы. Ведь вы еще историю расскажете мне, так вот оно и кстати. Жаль только, что некому сходить за ромом. Степанида возьмет не того.

— Не угодно ли поручить мне? За удовольствие почту. Я к самому Раулю отправлюсь и уж достану настоящего.

— И прекрасно! Благодарю вас. Если вы сами сходите, то есть съездите к Раулю, то мы, значит, будем иметь настоящий ром. Вот сторублевая бумажка: там разменяют.

— А в какую цену? — спросил Калачов, поднимаясь с своего места.

— В три рубля серебром — это уж разумеется. Поторопитесь же, да кстати уж за одно велите Степаниде подать нам самовар и стаканы.

Мещанин Калачов, почти не веря неожиданно хорошему направлению своего знакомства с грубым и тороватым купцом Корчагиным, ушел в свой угол. Там, не отвечая на расспросы соседей, а только растравив любопытство их многозначительною улыбкою, он торопливо набросил на себя шинель, схватил шляпу и оставил Анания Демьяновича и господина Гоноровича в крайнем недоумении насчет интересного для них предмета.

— Самовар в комнату Петра Андреича! — закричал он Степаниде на ходу из своего угла в переднюю. — И два стакана! — продолжал он, сбегая с лестницы. — А чайника вовсе не нужно!

Пока Степанида исполняла это приказание, мещанин Калачов, схватив первого ваньку, мчался со всевозможною для тощей клячи быстротою к достопочтенному погребу Рауля. Не прошло после того и десяти минут, как Степанида подала в комнату Корчагина кипящий самовар, не тот, который имел титул барона, а другой, из разряда самоваров, принадлежащих самому Корчагину, и в то же время возвратился Калачов с бутылкою настоящего рома, с взволнованным, но бодрым духом и с совершенным сознанием своего уменья ладить с людьми, даже с такими людьми, которые более похожи на медведей, нежели на людей.

Потом Калачов уселся у стола насупротив самовара и с приличною свободою и фамильярностью обратил к Корчагину несколько замечаний о превосходстве настоящего пунша перед тем, который делается в трактирах; наконец, выкушав один пунш, потребовал другого и заметил, что бедность не порок, а хуже порока.

— О чем бишь вы хотели рассказать мне? — спросил Корчагин, как будто не слыша замечаний своего собеседника.

— Ах, извините! я и забыл, — отвечал Калачов. — Это насчет Анания Демьяновича… нет, насчет Евдокима Тимофеевича Пшеницына, который жил здесь, в этой самой комнате, а прежде жил там, вместе с нами. Изволите видеть, с чего началось дело…

Тут мещанин Калачов, одушевленный настоящим пуншем и настоящею сигарою, и отчасти встревоженный суровою внимательностью своего амфитриона, который соблюдал в отношении к достохвальному напитку сверхчеловеческое воздержание, рассказал ему пространную историю следующего содержания.

IV

История господина Пшеницына, рассказанная мещанином Калачовым купцу Корчагину

Евдоким Пшеницын происходил из благородного звания, от честных родителей, и еще на двадцать пятом году своей жизни вышел в отставку. Вот какой был человек Евдоким Пшеницын!

Дело началось с того, что мы с Ананием Демьяновичем и с Гоноровичем жили, как и теперь, втроем, в той же самой комнате, а впрочем, нельзя сказать, чтоб уж сообща, а так, каждый сам по себе: у всякого свой чай (у Анания Демьяновича и самовар свой — так самоваром его пользовались все, точно так же, как и теперь). Мы, то есть я и Гонорович, надобно сказать, занимаемся своим делом и редко бываем дома, а господин Тыквин, Ананий Демьянович, всегда лежит на своем диване, да читает календарь, а не то чай пьет, а не то фамилию свою подписывает на разные манеры, с разными, значит, титулами, какие ему придут в голову (а он знает все на свете титулы), и с разными крючками, а крючки он гнет удивительные, недаром выслуживал где-то свои годы, вот, стало быть, и все его дело, на диване лежать, календарь читать, да перепачкать лист бумаги своею подписью. Не мудрено, что от такого житья иной раз покачнется в сторону драгоценнейший дар природы, то