…Слегка придерживая рукой огромный букет печальных хризантем, присланный из салона флористики, Федор Максимович смотрел сквозь тонированные стекла на город, весь залитый ярким солнечным светом.

Странно, но этот последний день осени, такой ясный, не радовал его – слишком как-то пронзительно все было, недаром с утра сердце у Федора Максимовича ныло и щемило. «Пожалуй, действительно надо посетить докторов, а не этого дурака Бармина. Со мной, конечно, все в порядке, но стоит подстраховаться. В моем возрасте да с моей работой…»

Машина остановилась у ворот чистенького старого кладбища.

– Вот что, голубчик, ты оставайся, а я один пойду…

Шофер понимающе кивнул. Сегодня никаких сопровождающих Терещенко с собой не взял – утро, посвященное бедному Славику, он решил провести в одиночестве.

Здесь ветер дул не так сильно, порывы его гасились деревьями и высокой оградой, которой было окружено это печальное место.

Кладбищ Терещенко в своей жизни навидался всяких – и сельских, поросших высокой зеленой травой, и помпезно-мрачных, как элитные некрополи для известных лиц, и стандартных, городских, где вперемешку и тесно, словно в большом многоквартирном доме, лежали те, кто еще совсем недавно любил и надеялся. «Все здесь будем», – философски подумал Федор Максимович, проходя по аккуратной узенькой аллее. Особого трепета он не чувствовал – в его жизни бывало всякое, приходилось хоронить и друзей, и врагов. Он шел с особым достоинством, хорошо помня о том, что исполняет сейчас свой долг.

Потом аллея разделилась на три дорожки, и Федор Максимович пошел по левой, читая по дороге надгробные надписи. В основном те слова, которые оставляли близкие покойного на мраморе, были простыми и лаконичными, но иногда попадались столь пронзительные – совсем как этот день! – что читать их без умиления было невозможно. Со смертью иногда невозможно смириться. «Надо позвонить Елене, – вдруг пришло в голову Федору Максимовичу. – Возможно, Славик действительно был у нее…»

Ледяной ветерок холодил непокрытую голову Терещенко, корзина с цветами оттягивала руку. «Кажется, я заблудился, – вдруг обнаружил он. – Надо было сворачивать направо. Ну да, точно! Помнится, в прошлом году, когда мы хоронили здесь Беликова, главного бухгалтера, то свернули налево – но тогда мы заехали с другого входа, с противоположного».

Федор Максимович энергично перекинул корзину в другую руку и быстрым шагом направился по аллее назад. Было удивительно пусто – только где-то вдалеке, вероятно, у ворот, лаяла собака, да однажды прошаркала мимо пожилая сторожиха с метлой. «Да, не особенно жалуют люди подобные места… Как только пройдет первый, самый острый приступ скорби, они начинают забывать о тех, кто покинул их навсегда. Что ж, иначе нельзя, иначе бы все с ума сошли, человеческая психика сама защищает себя. Хотя, наверное, сегодня очень холодно, да и время еще раннее…» – Федор Максимович взглянул на свои неброские, но безумно дорогие часы, которым производитель давал гарантию в пять тысяч лет, – было только начало десятого.

Когда наконец нашелся нужный участок, Федор Максимович уже устал, да и уныние разобрало его от кладбищенской печальной атмосферы. Место последнего упокоения Славика дыбилось черной рыхлой землей, покрытой цветами и венками, еще не был поставлен мраморный обелиск, лишь скромный латунный крест пока высился в изголовье, на котором прикреплена скромная дощечка – «родился и умер…»

Федор Максимович присел на крошечную скамеечку, стоявшую во владениях бухгалтера Беликова, расположившихся как раз по соседству, отер платком со лба холодный пот. Тут его по-настоящему одолела тоска, и он едва не прослезился.

– Бедный, бедный… – пробормотал он, глядя на свежий холмик. – Зачем? Оно того стоило?

В ледяном ясном воздухе витал бесплотный призрак девушки с синими глазами, такими же синими и холодными, как небо над головой. Она равнодушно и небрежно смотрела на Федора Максимовича, и он вдруг отчетливо ощутил, что его любовь к ней не стоит таких жертв. Он пожалел даже о том, что отправил в заграничный вояж влюбленную парочку соседей, которые мечтали о романтическом путешествии на островок в океане, – пожалел, хотя никогда в своей жизни не переживал о потраченных деньгах. Просто все было напрасно!

– Все – игра. Любовь, кровь, морковь… – прошептал он, обращаясь исключительно к Славику.

Он понял, что никогда не любил Елену. Что он, как выражались в прошлом, любил только любовь к ней, ибо желал избавиться от тоски и скуки, излечиться от душевной хандры. Теперь, когда все обстоятельства сошлись на черном могильном холмике, когда суетные мысли отошли на задний план, он почувствовал, что тоска по-прежнему осталась с ним.

– Это гнусно и глупо – давать такие советы! – обратился он теперь к высоколобому пижону Бармину. Но даже злости к психоаналитику у Федора Максимовича не было, потому что во всем произошедшем виноват только он сам. Никто ему не мог помочь, даже самое прославленное медицинское светило – ни деньгами, ни таблетками, ни советами не заставить человеческое сердце трепетать в огне того чувства, которое зовется любовью… если не дано. Если бог не дал ему способности любить.

Федор Максимович промокнул глаза влажным платком и огляделся по сторонам, чтобы успокоиться. Немного в стороне, за деревьями, на которых еще трепетала последняя желтая листва, которую не успел сорвать ветер, он увидел нечто знакомое.

– Что за ерунда? – с раздражением пробормотал он, вытягивая шею.

В ярком солнечном свете, на небольшом постаменте стояла мраморная скульптура, и тени от листвы и качающихся ветвей скользили по ней, заставляя неуловимо меняться, словно мраморное изваяние было живым. Терещенко вытаращил глаза.

Увиденная картина была до боли знакома ему – именно она заставляла его все последнее время думать и переживать. Только они немного ошиблись с Барминым в трактовке…

Мальчик с крылышками за спиной был не Купидоном, не богом любви, а обычным ангелом смерти, которых так часто можно встретить над старинными могилами. Необычным же было то, что фигура почти фотографически точно повторяла рисунок Елены Качалиной – ангел в бликах и тенях то смеялся, то плакал, и вообще, все выражение его переменчивой мордашки было для Федора Максимовича… как бы родным. Терещенко почти забыл о смерти Славика и теперь, приоткрыв рот, с испугом и недоверием, глядел на надгробное изваяние, точно ожидая, что мраморный ангел сейчас слетит со своего постамента – и прямо в его, Терещенко, сторону.

«Что же Елена хотела сказать мне своим рисунком? – мелькнуло в его голове. – Что за ребус, ее картина? Как теперь мне истолковать вот это? Боже, боже! Все так просто, оказывается. Только нам с Барминым такой вариант почему-то не пришел в голову. Потому что о смерти вспоминаешь редко, человеческая психика склонна оберегать себя… Не любовь, а смерть. Вот что она мне предсказала, гадкая девчонка!»

Теперь Федор Максимович ненавидел Елену, что было совсем не свойственно его гуманистической натуре, но повод оказался вполне веским. Она так жестоко обошлась с ним – подарила ему ангела смерти вместо той любви, которую он ждал всю жизнь.