А теперь рассмотрим систему в динамике. Начальство дурное, власть губительная для простого мужика, а что он от нее добивается? Не мягкости, нет, а правды! Пускай ты меня дерешь, но дери за дело! Или вот: помещик дуреет, соответственно, спалили усадьбу. Ни в жисть не доищешься кто, что, как. Круговая порука. Казенный закон применить? Понятно, что надо сотрудничать со следствием, но нельзя нарушить общинный закон — и это все понимают: и следователи, и судьи, и генерал-прокуроры. Вот, у Гоголя в конце второго тома. О чем говорит генерал-губернатор чиновникам, понимая, что все берут и будут брать и ловчить? То-то. Только другим образом морали можно этому воспрепятствовать! Любым из перечисленных.

Потому иностранцу не понять, что американский суд на здешней почве совсем не тот суд. Для них варварство, а для нас — селяви. И иначе не выходит. Живет в коллективе душа-парень, как все люто ругает начальство, как все выпивает на торжествах; мил, скромен, застенчив. С сочувствием ко всем претерпевшим от начальственной дури. И вдруг его самого выдвигают в руководители. Всё. Нет больше души-парня — есть хладнокровный изувер, что воспринимается всеми как должное.

Или политзаключенный в лагере, доходяга. Закоренелый атеист, казалось бы, православная мораль в нем атрофирована. Но какое чувство правды! Верит в «правое дело», если сам партийный, или в человеческое достоинство; и эту веру ни один вохровец не вышибет: «Ты можешь избить меня, уничтожить, но не можешь убить во мне человека!» Значит, образ остается, живет! А чуть попустит того же зэка, — попадет в санчасть — и пожалуйте, чтение стихов по ночам, дискуссии: вот вам и «волюшка вольная».

Ни одного образа из русской души не вышибить. Скажешь, подобное можно вычленить и у прочих народов? Отвечу — можно. Но образ у них всё равно один, просто есть у него что-то и от морали сильного и рабской и какой угодно еще, но лишь что-то. Несколько цельных и непересекающихся образов морали ни одна душа не вместит, кроме русской.

Потому и возможна в любое время при любой власти Российская Империя, на империю не похожая. Партийная империя здесь не образец. Можно в действиях и повадках партократов обнаружить влияние всех пяти образов, но ведущий образ, подавляющий прочие, — мораль сильного. Но такая предпочтительность русской душе невыносима, поэтому долго всё это безобразие продолжаться не может. Потому сперва утверждение круговой поруки, размывающей принцип сильного и партийное единоначалие, затем экономическая оттепель, отсюда и курс на религиозное возрождение. Да то ли еще будет. Глубинные процессы в душах.

Поэтому нациям, входящим в Империю, хорошо с русскими. Легко им опереться на русскую душу, всё эта душа вместит в себя, на всё отзовется. Коль не хотят ассимилироваться, так будут греться теплом русской мощи. До чего педанты немцы, но ведь хорошо жили и при Екатерине, и позже. Даже сейчас, при власти, вовсе не выражающей русскую душу, им с русскими людьми хорошо.

И вот, наконец, русская национальная идея — «Жизнь нации — жизнь в согласии с душой нации». И власть должна быть в согласии с душой нации, тогда всё будет хорошо. Да и всякому народу эта идея хороша: живи в согласии со своей национальной душой, чти традиции, предков, но теперь уж не увивайся за «младыми славянками», дабы не ассимилироваться и не костить почем зря «этих русских».

Аполлинарий Матвеевич заметно сник, стушевался и засобирался уходить.

Данила проводил гостя и вернулся к своему настоящему, как в жерло глянул. Оттуда дыхнуло смрадом, и сразу ударило в галоп дурацкое скопище диких мыслей, неудержимая конная орда. «Да что ж я так поддался? Где хваленая выдержка, старый хрыч?»

И тут Данила решил сбежать из собственной квартиры: «Пусть Шурик разгребет, тогда и вселимся».

Кинул в пакет бритвенный станок, сунул в карман паспорт с тремя червонцами.

Взялся за головку замка — дверь не заперта. «Странно, я точно запирал за соседушкой».

Распахнулась дверь, и порог перешагнул мелкий, невзрачный, противный тип. Глаза подвижны, но не по сторонам бегают, а по тебе — то ли буравят, то ли к чему-то в тебе примеряются. Под мышкой имеется папка.

— Добрый день, Данила Борисович. Как хорошо, что я вас застал, целого, так сказать, и невредимого. Что? Ну конечно, понимаю. Тем не менее я к вам из института. Вы изволили не явиться на работу, и представьте себе, что многие не явились. Многие; так кого обзванивают, кому посыльных направили. Меня к вам. Чем, спросите, заслужили такой почет? да вот есть обстоятельства. Из-за них-то я и пожаловал. Так не пригласите ли внутрь, чтобы более предметно и коммуникабельно. И куда прикажете?

Данила в замешательстве чуть отступил от порога, визитер же мигом шмыганул в квартиру — и сразу на кухню.

— Ага, спагетти, вот и пачечка имеется; что ж вы, Данила Борисович, не засыпали? Давайте, я сам, ага, водичка-то остыла; так подогреем.

Он занимался макаронами и жизнерадостно продолжал монолог, пришмыргивая хрящеватым носом:

— Между прочим, мы в курсе ваших проблем, вашего ночного происшествия. Нелепо, не правда ли? Нелепо. А где у вас специи? Ага, вижу. Пожалуй, соус-чили. Это будет к моменту. И присыплем кари. Готовьте тарелки, давайте. Я себе хлебца нарежу, предпочитаю с хлебцем. Да, вы логично гадаете, что за тип тут на вас обрушился, а я между тем не тип. Я Татион, просто Татион. Меня еще называют Тать; я не обижаюсь. Может, слышали, я в отделе переводов на полставки, неважно. Кроме того, исполняю всякого рода щепетильные поручения. Вот поручили с вами побеседовать. Да мы уже и беседуем. Ну вот, кушайте, небось, голодны. Может, чего скажете?.. И этого не хотите?

Гость принялся деятельно наворачивать на вилку обильно политые специями макароны, словно дело происходило в общественной столовой, за шатким столиком, а фразы, которыми он перебрасывается со случайным соседом, — всё сплошь о погоде да о футболе. Сидят, погруженные в майю, питаются.

— Мы знаем, какое приключение у вас ночью состоялось. Не знаем только, отчего вас самих где-то носило. Пожарные, понимаешь, понаехали, спасали. Хэ-хэ. Извините за каламбур: было бы кого спасать — спасать было бы некого. Реакция полной органодеструкции. А может, чего-то еще реакция, я в этом химическом дерьме не силен.

— Значит, ко мне пожаловал наемный убийца, — внезапно Данила почувствовал, что спокоен. Неизвестность и беспомощность вмиг испарились и возникло определенное ощущение — «что ж, война так война».

— Да, я самый. Но не наемный, а убежденный. И вообще, всё зависит от задания — когда убийца, а когда простой приятный собеседник, ведь я приятный собеседник, правда? Неприятное начнется после. В чем состоит удовольствие от разговора? — в необязательности. Никто никого ничем не обязывает, я даже не прошу вас поддерживать беседу. Оно видите как, — гость со всхлипом всосал макаронину, — вы остались живы, а у нас из-за этого — проблемы. И насчет чайку: кипяток есть, хорошо бы заварки. Али нет ее? Чайничка заварного не наблюдается. Ага, остатки в термосе, — гость внимательно обонял, — никак травку употребляем. Что ж, разумно. Как говорится, материя преходяща, а разум вечен. Вижу, у вас были гости. Интересные гости? В смысле, чаю не жалко было? Да, кстати, вы, я вижу, полагаете возможным ударить меня по голове, повалить, связать; ну, милицию не будете приглашать, не в вашем характере. Остерегать не стану, воля ваша. Но тогда разговору не выйдет, а вы — лицо заинтересованное. Ну скажите же хоть слово, мне же как-то неловко, ну в самом деле. О, вот где чай. Ага, цейлон, — гость поднялся и открыл нужную дверцу шкафа — как насквозь видел. — Я его в термосе заварю.