все еще не привозили, и никто не хотел голодным ложиться спать. Штраус хоть и был голодный, но о еде сейчас не думал. У него кружилась голова. Обрывки разговора, случайно подслушанные, действовали на него удручающе. Его тошнило, хотелось плакать от бессилия. Лицо помрачнело, глаза сузились. Опасность, висевшая над ним с самого утра, все еще не проходила. Гадкий страх опять овладевал сознанием.

— Герр подпоручик, — обратился он к Валетанчичу, когда тот проводил комиссара батальона, — я слышал разговоры — прошу отправить меня в штаб.

— Ты уже успел разочароваться в партизанах? — не без иронии спросил подпоручик.

— Мое место — в лагере. Так будет лучше. — Он чувствовал себя опустошенным.

— У меня нет свободных людей, — сухо ответил ему Марко. — Мои бойцы слишком устали, и вряд ли кто из них захочет тащиться с тобой в штаб.

Штраус минуту помолчал, понурив голову.

— В таком случае можете меня сейчас расстрелять…

— Это мы всегда успеем сделать, особенно если ты будешь вести себя как последний идиот.

По тону подпоручика Штраус понял, что опасность быстрой смерти миновала. И он без страха посмотрел прямо в глаза командиру роты.

— Камрад подпоручик, вы на самом деле решили меня оставить в роте? — Он с надеждой уставился на Валетанчича.

— Запомни раз и навсегда, — назидательно заговорил Марко, — мы слишком порядочны, чтобы бросать слова на ветер.

— В этом я уже успел убедиться… Спасибо вам! Я слышал… Вы спасли мне жизнь…

— Спасаться теперь будешь от фашистов, а сейчас пойдешь во второй взвод на должность помощника пулеметчика. Но запомни, Штраус, мы можем быть и добрыми, и злыми.

— Во мне можете не сомневаться. — Лицо у пленного пылало. — Я еще сумею себя показать. Уверяю вас, вы не пожалеете, что оставили меня в роте.

Штраус и в самом деле оказался неплохим бойцом. Всеми силами стараясь оправдать доверие, он отлично справлялся с должностью помощника пулеметчика. И в глубине души был охвачен странным, неодолимым волнением, смутно ощущая, что его жизнь приобретает новый оттенок, что в нем пробуждается сознание безграничной ответственности за свои поступки, вызванное плотным соприкосновением с возвышенной правдой.

Штраус с каждым днем все глубже пускал корни в новой среде, срастался с ней, стремился всеми силами души слиться, быть с партизанами заодно. Увлекаемый бурными волнами событий, он часто испытывал замешательство от всего прежде незнакомого, с чем теперь нужно было сжиться. В его сознании порой царили беспорядок и суматоха — уходили одни и приходили другие мысли, и среди всей этой неразберихи он слышал пробуждающийся голос совести, призывающий его быть последовательным, не колебаться, держаться до конца новой дороги.

Сейчас бывший пехотный капитан был частицей новой машины, движущейся вперед, и нужно было удержаться в ней, не вылететь в тяжелое прошлое, а то и из жизни. Эти люди, против которых еще неделю назад он поднимал батальон в атаку, теперь стали ему близкими, и Штраус пытался мыслить их мыслями, воспринимать жизнь так, как они ее понимают. Труден был путь перерождения. Иногда он испытывал страшное ощущение, как человек, выброшенный из самолета и не понимающий, где приземлится. Особенно трудно было ему по ночам, когда все вокруг спали, а он лежал, уткнувшись головой в солому, и пытался из разрозненных кусков мыслей слепить одно целое, очертить контуры новой картины…

Тем временем партизанская бригада сошла с гор, и ее дальнейшее продвижение было остановлено немцами на границе Славонской равнины. Здесь лежала голая земля, и было трудно за нее зацепиться. Немцы предпринимали отчаянные попытки выбить партизан с занятых позиций, отбросить их назад, в горы. Фронт на всем протяжении грохотал.

В конце марта начались дожди. Земля размокла, поползла и превратилась в непроходимое месиво. Солнце не проглядывало. За три дня партизаны успели основательно слиться с мрачным пейзажем, и теперь даже танки не смогли их выбить с запятых позиций. На четвертый день полил такой дождь, будто начался всемирный потоп. Но немцы все равно атаковали. Люди вывалялись в воде и грязи, стали неузнаваемыми. В последних контратаках многие бывалые партизаны погибли, а оставшиеся в строю едва двигались от усталости. Роту два раза выводили с переднего края, пополняли новобранцами и снова возвращали в траншею. Всю ночь лил дождь, а утром немцы открыли ураганный артиллерийско-минометный огонь. Партизаны стали ждать атаки, но она не последовала, и бойцы принялись восстанавливать траншею.

— Удивляюсь, какая сила заставляет немцев так отчаянно драться, — сказала Ранка, когда артналет кончился. — Ведь уже всем ясно, что они войну проиграли.

— Этим сукиным детям приказано стоять насмерть. У них на Сремском фронте двенадцать дивизий, и если мы здесь прорвемся, тогда тем дивизиям крышка, — пояснил Марко.

— Все равно мы прорвемся, и все дивизии на Сремском фронте окажутся отрезанными.

— В начале апреля наши войска на Сремском фронте должны перейти в наступление. Говорят, в Далмации наш фронт уже двинулся вперед, и в Боснии вторая армия прорвала их оборону в двух местах.

— Откуда у тебя такие сведения?

— Из штаба бригады. Мы тоже в ближайшие дни должны перейти в наступление. На наш участок уже начали прибывать части второй пролетарской дивизии. Как только она сосредоточится, так мы и двинем.

— Наступление будет жарким, — заметила Ранка.

— Не хотел бы я быть на той стороне, когда все это начнется, — сказал Марко. — Поговаривают, что к нам должны прибыть русские «катюши». Будет весело, когда они примутся за дело. — Ты думаешь, сюда пришлют и «катюши»?

— Не сомневаюсь, раз русские обещали — они слово сдержат.

В обед выглянуло солнце, и гитлеровцы начали атаку. Но шли они без танков, и партизаны без труда их остановили. В этот день атаки не возобновлялись, но снаряды продолжали рваться по всей линии фронта. Еще утром, во время артналета, осколком снаряда убило пулеметчика, и взводный на его место назначил Георга Штрауса. В последних боях опытных бойцов погибло так много, что теперь все труднее стало искать им замену. Австрийца новое назначение и не огорчило, и не обрадовало — старого солдата, видно, ничем нельзя было удивить.

— Очень прошу вас назначить мне помощником парня покрепче, — попросил Штраус взводного. — Я люблю иметь в запасе патронов побольше. У меня сейчас семь лент, набитых до отказа, и еще две коробки…

Штраус в новой должности продержался ровно двое суток. При очередном налете его ранило в плечо. Рана была не очень серьезной, и он отказался идти в госпиталь. Обстрел продолжался больше часа, а когда он прекратился, по траншее поползли слухи, будто тяжело ранен командир роты. Этот слух скользил быстро, как ветер по поверхности озера, ни за что не цепляясь,