всей грязи. Она у вас, у немцев, проникла так глубоко, что вас очень долго надо скоблить изнутри.

— Вы правы, камрад! Немцы в этой войне опозорились как никогда, и свой позор им будет трудно смыть. Но я же вам говорю: я не немец, я австриец. Можете поверить мне. И потом… не надо всех немцев считать фашистами. Это было бы глубокой ошибкой…

Штраус умолк. Потом пошел за партизанами молча, понурив голову, жалкий и ничтожный. Он был похож на утопающего, ищущего ту соломинку, за которую можно было бы уцепиться и выплыть на поверхность, но такой соломинки он не находил. Штраус взглянул на Ранку. Она шла в колонне и на него не смотрела. Колонна стала спускаться по склону горы. Все эти горы походили одна на другую. Светило солнце, и было тепло, намного теплее, чем в Австрии в это время. Штраус шел опустошенный, старался ни о чем не думать. Впереди слышался гул фронта. В нескольких местах склон горы перерезали траншеи. После отхода с хутора Грофовия его батальон должен был здесь занять оборону. То тут, то там торчали колпаки бетонных огневых точек. Их не успели занять подразделения из резерва фронта, и они стояли на фоне голых веток как памятники на заброшенном кладбище.

— Дальше надо идти осторожно, — предупредил Штраус. — Вся долина заминирована.

Валетанчич приказал роте остановиться.

— Ты уверен, что долина заминирована?

— Да, камрад. Минные поля обозначены на карте. Она там, в сумке, — можете проверить. Здесь мой батальон должен был занять оборону после отхода на вторую позицию.

— В таком случае ты пойдешь впереди.

Они взглянули друг на друга, потом посмотрели на долину. Обоим было известно, что значит идти впереди колонны через минные поля.

— Спасибо за доверие, — сказал Штраус, скупо улыбаясь.

Валетанчич тоже улыбнулся. Он снова взглянул на долину. На северной стороне раздалось несколько взрывов. Марко подумал о тех, кто успел подорваться на минах. Стоя на пригорке, он еще раз окинул взглядом местность: голая, унылая, она таила в себе смертельную опасность. Колонна роты вытягивалась в тонкую цепочку и спускалась в низину. Впереди шел Штраус, а за ним Чаруга с пулеметом. Его ствол почти упирался в спину австрийца. А тот шел осторожно, будто ступал по битому стеклу и боялся порезать ноги. Дышал глубоко и напряженно, чувствуя, как страх пульсирует в глубине его существа. Страх медленно нарастал и захлестывал каждую частицу тела. Только бы не запутаться, не сбиться. Один неверный шаг мог стоить не одной жизни. Только сейчас Штраус оценил добросовестный труд своих солдат. Минное поле было довольно широким, а проход в нем очень узким. Он был обозначен белыми колышками, торчавшими из земли сантиметров на десять. Когда колышки кончились, Штраус остановился и с облегчением вытер вспотевший лоб.

— Эй ты, уберись с дороги, — сказал ему Чаруга. — У нас нет времени прохлаждаться.

Штраус поднял голову и теперь впервые посмотрел на пулеметчика.

— Извините! — Штраус смутился. — Впереди, после траншеи, должно быть еще одно минное поле, — сказал он, — но я не знаю его расположения. Оно поставлено саперами и держалось в тайне от полевых частей.

— Это неважно, кем оно поставлено, все равно мы должны его пройти, — сказал пулеметчик. — Не будем же мы из-за какого-то минного поля срывать наступление.

— Конечно, не будем…

Они держались все время вместе. Штраус был неплохим солдатом и безошибочно нащупывал безопасную дорогу. Ему не хотелось подорваться на минах, установленных его армией. «Если суждено погибнуть, надо устроить это в другом месте и при других обстоятельствах», — думал он.

Когда колонна вышла из опасной зоны и пошла вдоль опушки обгорелого леса, Штраус увидел могильные холмики, уже размытые дождями, и вспомнил: дней двадцать назад, когда его батальон находился в резерве дивизии, на них напали партизаны. Передний край обороны был вынесен далеко вперед, и они выставили небольшое охранение. Партизаны подкрались к батальону незаметно. Они появились на рассвете, когда все крепко спали. Штрауса разбудили взрывы гранат и трескотня автоматов. И пока он натягивал сапоги, а потом искал в темноте оружие, стрельба и крики совсем приблизились. Он выскочил из своей палатки в туман, как в молочный кисель. Голоса нападающих слышались совсем близко. В воздухе пахло селитрой и грозой. Капитан растерялся и сперва не знал, в какую сторону следует бежать. Мимо пронеслось несколько черных теней, похожих на привидения, и он кинулся за ними. От тумана его лицо сразу сделалось влажным. Ноги тонули в грязи, словно в вате. Кое-где, упав плашмя, его солдаты пытались оказать сопротивление, но партизаны гранатами заставляли их отходить. Штраус только недавно прибыл сюда и еще не знал, как вести себя в подобной ситуации. В этой стране никогда никто не знал, как себя вести. Партизаны нагоняли на немецких офицеров ужасающий страх. Штраус в ту ночь понял, что ему здесь тоже долго не продержаться. Многих из его знакомых по африканскому фронту перевели в эту страну, и почти никто из них не уцелел. Эти горцы охотились за вражескими офицерами, как за жемчугом. В ту роковую ночь его батальон потерял больше двадцати солдат и троих офицеров.

Штраус повернулся к Чаруге, хотел спросить, не был ли он в ту ночь здесь, но вовремя спохватился. У Чаруги черные густые брови наседали на самые глаза, и от этого он казался мрачным, угрюмым. «С таким человеком нужно быть предельно осторожным, — подумал Георг Штраус, — ему ничего не стоит пристукнуть бывшего противника…»

Во второй половине дня, когда рота действовала уже в составе всего батальона, когда партизаны перешли долину и стали подходить к новому горному массиву, их обстреляли с ближних высот. В первую минуту Штраус растерялся, не зная, что ему предпринять. Он замечал, что один из партизан все время не спускает с него глаз, но делал вид, будто ничего не видит. Служба в немецкой армии научила его ничего не замечать. В эти минуты он чувствовал себя бездомной собакой, приставшей к чужим, непонятным людям. Рота поднялась и побежала в атаку. Штраус побежал тоже. В первом занятом партизанами окопе ему на глаза попался брошенный карабин, но он побоялся поднять его, чтобы не навлечь на себя подозрение. Потом было еще несколько убитых солдат, и оружие лежало возле них.

После первой атаки последовала еще одна, потом еще одна, и австриец удивлялся, как эти люди выдерживают такой темп наступления. Он испытывал голод и усталость. Голод на него действовал страшнее усталости. Желудок скручивала судорога. Утром, когда ему принесли завтрак, партизаны подняли стрельбу, и теперь он старался