Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одни были из темно-зеленого стекла, другие – из соломенно-желтого, пропускающего свет, а некоторые были словно запечатаны в коричневой глазурованной керамике.
– А, ваше превосходительство, – сказал мужчина с интонацией человека из высшего английского общества, – для такого изобилия джинов нужен квалифицированный гид.
– Точно, – заметил Фулмер. – Между прочим, я не пью.
Мужчина был ему как будто знаком – то ли по одному из дипломатических приемов, то ли в связи с чем-то еще – посол не помнил.
– Вот эта бутылка, – продолжал мужчина, поглаживая широкие густые усы, – которая выглядит так, будто ее достали из погреба, называется «Коренвин» и должна иметь возраст не менее двадцати пяти лет. Или, как говорят – выдержку.
– Вы голландец? – спросил Бад. – Ваше лицо… кажется мне знакомым.
Когда мужчина улыбнулся, на его щеках образовались ямочки рядом со скобками морщин по обеим сторонам рта. – Позвольте представиться, ваше превосходительство. Глеб Пономаренко, ТАСС.
Он протянул руку, и Фулмер пожал ее раньше, чем до него дошел смысл сказанного.
– Вы русский? – поинтересовался Бад.
– Да. А теперь посмотрите на керамическую бутылку с буквами «O.G.», ей тоже много лет. Никогда бы не подумал, но вкус таких искусственных спиртов, как джин, с возрастом становится мягче.
Хотя его превосходительство и не пил, эта тема не была для него вполне незнакомой.
– Но вы же не выдерживаете свою водку, – заметил Бад.
– Увы! Мы пьем так быстро, что выдерживать уже нечего.
– Ха-ха-ха! А я завязал, – сказал ему мрачно Фулмер. – Дни, когда я выпивал, прошли. Мой отец был бы теперь счастлив.
– Он, э… больше не с вами?
– Умер несколько лет назад.
– Он был невысок, – отметил Глеб таинственно.
– В нем не было и пяти футов трех дюймов. Настоящий сморчок.
– Мой отец тоже был низкого роста, – сообщил русский.
– Вы знаете, это самое паршивое. Такие люди – настоящие тираны.
Глеб вздохнул.
– Увы, он умер еще до того, как я успел родиться.
Бад Фулмер взглянул на него с неподдельным интересом.
– Вы счастливчик, – проворчал он.
И только позже, возвращаясь после обеда в Уинфилд-Хауз, посол вдруг спросил себя, откуда русский мог знать, что его отец был коротышкой. Но в этот момент было слишком поздно задавать вопросы.
* * *
Это время года и все остальное лето ночное небо над Лондоном было допоздна светлым. Лу Энн, старшая дочь Неда и Лаверн, после их приезда в Англию часто спрашивала, почему это происходит. Нед показывал ей карту мира, объясняя, что Лондон находится на одной широте с Ньюфаундлендом.
– Разве это понятно? – спросила Лаверн и потребовала, чтобы Нед нашел глобус и с помощью настольной лампы, заменяющей солнце, рассказал, как светило меняет положение зимой и летом.
Сегодня даже в девять часов вечера небо все еще светилось, рассеивая ночную тьму, но не позволяя ничего разглядеть как следует. Лаверн стояла у окна гостиной и смотрела на двух птиц на лужайке перед домом.
– Давно пора спать, птички, – сказала она бодро.
– Что?
Нед смотрел в кабинете девятичасовую программу новостей Би-би-си.
– Что ты сказала, Лаверн?
– Ничего.
Ну и смешные же эти птицы. Черные, с оранжевыми клювами, они имели явные музыкальные способности. Лаверн знала, что это была какая-то разновидность черного дрозда – ее соседка-бельгийка из соседнего дома так их и называла. Близкий Риджент-парк был наполнен их пением в это время года. Казалось, они могли имитировать все, что угодно, – трубы, паровые свистки, скрипки, тамбурины. Их ловкость напомнила Лаверн одного из джазовых виртуозов, которых любил слушать Нед, – быстрые перепады звука, длинные стремительные петли мелодии. И все эти звуки издает обычная крошечная птица.
– Все, птички, больше червячков нет, – сказала она, обращаясь к тем двум, что сидели на лужайке. – Домой, пора спать. Пока, дроздики.
Она заметила, что разговаривает с птицами так же, как говорила со своими девочками, когда они были маленькими. Чудесно было поговорить с ними по телефону сегодня утром! Это скрасило долгое отсутствие Неда. Она не вполне представляла себе, чем он занимается, только заметила, что в последние дни его работа имела отношение к воскресному приему – одному из тех служебных дел, которые позволяли Неду исключить ее из своей жизни.
– Нед?
– Иди сюда.
Она еще немного постояла у окна.
– Летите домой, дроздики. Пока. – Потом повернулась и вошла в кабинет. На телеэкране член администрации США говорил на пресс-конференции о том, что Америка никогда не пойдет на переговоры с террористами – «будь то так называемые святые люди или обычные уголовники».
– Ох, ну и чушь, – саркастически воскликнул Нед.
– …интересах самообороны, – продолжал министр, обращаясь к журналистам, – мы поддерживаем в боевом состоянии наши силы в восточном Средиземноморье и в верхней части Индийского океана. Это соответствует…
– Нашему широкоизвестному стремлению к миру! – добавил Нед.
– …готовы преподать еще один незабываемый урок, выдержанный именно в этом духе, чтобы его поняли террористы, которые…
– Ракеты! – предложил Нед. – Единственный хороший удар – это ядерный удар.
– Нед, замолчишь ты наконец?
Он повернулся к ней.
– Не беспокойся, Восс, он меня все равно не слышит.
– Но соседи могут услышать. А я хочу послушать.
Он сложил руки на груди и сидел, безмолвно уставившись в телевизор, пока министра не сменило изображение огромного слона, который неподвижно лежал на боку, тогда как трое ветеринаров-дантистов пытались запломбировать его бивень.
– Укуси их, Джамбо![62]
– Нед!
– И почему у нас нет такого компьютерного устройства, которое позволяло бы менять то, что происходит на телеэкране? – вопрошал Нед. – Вот эта идея! Слон откусывает им руки и удаляется, задумчиво их пережевывая. Или министр по ядерным ракетам нажимает кнопку, и мы взлетаем на воздух.
Лаверн долго смотрела на него.
– Слоны, – сказала она наконец, – вегетарианцы.
– Смейся, сколько влезет, но мне пришла в голову одна мысль. Каждые несколько лет новое поколение историков заново переписывает историю, переиначивая все. Почему это никогда не соответствует истине? Какая-то компьютерная игра получается.
– Первое, что стоит сделать, – это послать тебя на медкомиссию.