— Наоборот, это чудесно! — воскликнула Мадлен.

Теперь она была уверена, что выздоровление Франсуазы — вопрос времени.

— Увидишь, жизнь покажется тебе привлекательнее, если ты будешь трезво к ней относиться. Не будет иллюзий, не будет и разочарований. И каждый раз, как на твоем пути встретится что-то благородное и красивое, ты станешь дорожить им вдвойне. Если ты не будешь требовать многого от жизни, будешь счастлива всем, что она тебе даст!

— Сомневаюсь!

— Поверь мне, Франсуаза… Не все черно, не все уродливо на свете… И если этот человек…

— Дело не только в нем, все хороши, и мужчины и женщины… Всех, кого я знала близко, я вижу теперь в истинном свете… Кароль спит с Жан-Марком, отец изменяет Кароль с кем попало, у матери в голове только ее крохотное эгоистическое счастье. А я всех их так любила! Так высоко ставила! Ты не знала про отца?

— Знала, Франсуаза.

— Ну разве, живя с ними, могу я снова обрести вкус к жизни? Кстати, второе письмо от матери. Я только что его прочла. Посмотри и ты! Оно того стоит, уверяю тебя.

Франсуаза взяла с подоконника письмо и протянула его Мадлен. Это был двойной лист голубоватой бумаги с волнистыми краями. Мадлен снова надела очки и стала читать, пропуская неразборчиво написанные слова:

«…Даниэль заходил ко мне и сказал, что у тебя был сильный приступ печени. Ах ты лакомка! Будь осторожна, ведь если ты не будешь следить за собой… он так счастлив, что сдал экзамены!.. Да еще это путешествие… Он купил билет на „Фош“ до Абиджана… Сейчас столько делают для молодежи… Я все жду, когда меня навестит Жан-Марк… Он действительно серьезный юноша… В среду вылетает в Нью-Йорк… Между нами говоря, я его понимаю. Уж лучше ехать в Соединенные Штаты, чем в Грецию в обществе отца и мачехи… А мы с Ивоном съездим летом в Сен-Жерве-ле-Бен… Для девочки там идеальный климат… Как хорошо, что в такую погоду ты в Туке… передай привет тете… Я соскучилась по тебе, Франсет, душенька… Крепко, крепко тебя обнимаю. Твоя мама…»

Взгляд Мадлен упал на постскриптум:

«Едва смею писать тебе об этом, и все же ты должна знать: в декабре я жду ребенка. Ивон хочет мальчика, но, как говорится, сие от меня не зависит. Я счастлива безмерно!»

Мадлен на минуту застыла, словно то, о чем она прочла, приключилось с ней. Эта женщина просто безрассудна! Еще один ребенок, в ее-то годы! Какое легкомыслие! А собственно, почему бы нет? Идеал крольчихи!..

Франсуаза сидела у окна, листая модный журнал, и Мадлен вдруг захотелось просить у нее прощения за мать, за отца, за Козлова, за Кароль, за Жан-Марка, за всех, по чьей вине жизнь стала ей отвратительна. Мадлен задохнулась, словно воздух комнаты был отравлен дыханием всех этих людей.

— Прочла? — спросила Франсуаза, поднимая глаза.

— Да, это… это невероятно! — пробормотала Мадлен.

— Почему? Мать права! Она ушла от отца, бросила нас и вполне счастлива! Возится с младенцами и переживает вторую молодость! А я…

Обе помолчали. Обведя взглядом комнату, Франсуаза сказала с грустной усмешкой:

— Мне бы хотелось никогда не расставаться с тобой, Маду!

— Ты покинешь меня, — в горле у Мадлен стоял комок, — и очень скоро, надеюсь. Но не я прогоню тебя из этого дома!

— Кто же?

— Жизнь, Франсуаза, жизнь вытолкнет тебя отсюда. Ты уйдешь на поиски новых радостей и новых страданий.

Гордое пламя вспыхнуло в глазах Франсуазы.

— Нет, Маду, ты плохо меня знаешь! Я покончила со всем этим.

Мадлен, улыбнувшись, сняла очки и ласково провела рукой по шее племянницы. Под гладкой горячей кожей она почувствовала хрупкие позвонки. Снаружи звенели и пели на все голоса струи воды. В окнах едва брезжил мутный свет.

* * *

К вечеру дождь утих, но затянутое тучами небо оставалось низким и мрачным. В семь часов пришлось зажечь лампы. Стол был накрыт к обеду: два прибора, один против другого. В углу, который служил кухней, Мадлен готовила южный салат, одно из любимых блюд Франсуазы. Она отрезала также два ломтя холодного мяса. А на сладкое будет слоеный яблочный пирог. Нагнув голову, Мадлен могла видеть за винтовой лестницей сидящую перед камином девушку, освещенную большой лампой на деревянной золоченой ножке. Франсуаза склонилась над пяльцами. Она не касалась букета в середине, оставив его для тетки, и скромно вышивала фон. Однообразная легкая работа успокаивала нервы. Франсуаза не замечала, что за ней наблюдают, и держалась естественно, без обычной скованности. Мадлен нашла, что она похудела и похорошела. Во всяком случае, не походила больше на примерную ученицу, ее продолговатое печальное и мягкое лицо напоминало портреты Модильяни. И обстановка комнаты отлично гармонировала с этой женской фигурой. Уже в который раз Мадлен залюбовалась своей старинной мебелью, сухим зернистым камнем камина, темными потолочными балками, стертыми плитками пола. Среди приглушенных красок обстановки медные ручки блестели именно там, где надо. А негр на низком столике вносил в продуманно строгий стиль живую нотку фантазии. «Лучше и не надо. Ни отнять, ни прибавить нечего. Остается только смотреть, восхищаться и снова смотреть». Мадлен добавила в салат тунца и оливок и стала его мешать. О чем думала Франсуаза, склонившись над вышивкой? Под ее обманчивым спокойствием, конечно, продолжает зреть отвращение к жизни, а с ним и страх перед будущим. Часы пробили половину восьмого. Мадлен поставила салатницу на стол. Франсуаза отложила рукоделие.

— Я почти закончила фон, — сказала она.

— Молодец! Ты даже не представляешь, как ты мне помогла! У меня никогда не хватило бы на это терпения!..

Они сели за старый, в зазубринках, стол. Мадлен разложила салат и подумала: «Если бы кто-нибудь сейчас увидел нас в окно, он решил бы, что мы вполне счастливы».