Лидочка крепко взяла проштрафившуюся первоклашку за горячее прозрачное ухо и несильно, но ощутимо дернула. Впрочем, это было совершенно напрасно, потому что первоклашка ничего не заметила — ни отдавленной принцессиной ноги, ни принцессиного же наказующего жеста. Она вообще была как маленький зомби: мягкая, безвольная и вся сосредоточенная на одной, невидимой прочим, но дико болезненной точке. Лидочка машинально проследила за первоклашкиным взглядом, и ледяная иголка, которая когда-то проколола насквозь судьбу Галины Петровны, с тихим шероховатым усилием прошла сквозь полотно Лидочкиной жизни, прочно соединив две вышивки, которыми некому было любоваться.

По коридору, покачивая спортивной сумкой, шел бог. Он был весь из меда, золота и молока. Из темного меда, теплого золота и топленого молока. Как ульмский торт, потрясенно подумала Лидочка, и первоклашка, прижавшись к ее боку пылающей щекой, плачущим голосом пробормотала — смотрите, смотрите, это он…

— Кто — он? — спросила Лидочка, остро чувствуя, как невероятным, плавным, округлым движением переворачивается привычный мир, который она считала хоть и ненавистным, но несокрушимым и который, оказывается, все это время был мучительно и нелепо поставлен с ног на голову.

— Витковский, — ответила первоклашка. — Алексей Витковский, его к нам из Москвы перевели.

Лидочка кивнула головой, как будто поняла, и, отстранив завороженную девочку, пошла вслед за получившим имя богом, не замечая, как вокруг нее падают беззвучные неторопливые обломки и лопаются какие-то невидимые стяжки и швы. Она сделала несколько шагов, незапоминающихся, но очень важных, потому что впервые за долгие годы в училище она делала что-то в этих стенах — просто двигалась — по своей, а не чужой воле. Но тут до отказа отмотавшийся поводок натянулся, и Лидочка остановилась. Никакое крушение мира — включая апокалипсис и первую любовь — не могло послужить оправданием, если речь шла об опоздании на урок классического танца.

Лидочка устало, как кобыла, мотнула головой и повернула назад.

Она не терпела опозданий, Нинель Даниловна, Большая Нинель, миллион лет назад легендарная энская прима, божественная Одетта, дьявольская Одилия, а теперь просто грузная злая старуха с железными пальцами и такой же железной глоткой. Надо было видеть, каким хрупким, невероятным, юным и прекрасным жестом она поправляла красный от хны пучок волос на своем жирном бугристом затылке, каким точным, огненным ударом вбивала на место нерадивые лопатки и коленки своих навек перепуганных учениц. Ровные ряды вытянувшихся судорожных шеек, побелевшие пальцы, вцепившиеся в палку, округлившиеся, дрожащие от напряжения глаза. Драные шерстяные кофты, толстые гетры со спущенными петлями нищей кучей валяются в углу — жалкий шик, училищная мода, репетиционная одежда должна быть рваной, это был едва заметный, никому не интересный глоток свободы, крошечное право на самоопределение. Зэки с той же целью вскрывают себе вены заточенными ложками. Лучше бы они попробовали экзерсисы у палки или разминку в партере.

— Гран батман жете! — рявкнула Нинель, и марионетки покорно вздернули нижние конечности. — Пятая позиция, правая впереди — два жете вперед, пике, закрыть. Два жете в сторону, пике, закрыть назад. Два жете назад, пике, закрыть. Два баленсуара медленных и два быстрых, закрыть назад и — ан дедан. Линдт! — вдруг заорала Нинель, так что даже ко всему привычные семиклашки вздрогнули. — Подбери жопу, куда она у тебя уехала?! И что это за спина? Не спина, а корыто!

Аккомпаниаторша, маленькая, похожая на сморщенную куклу старушка, которую все считали механической, остановилась, воздев руки над клавиатурой и глядя перед собой равнодушными пустыми глазами. Лидочка дернулась от крепкого удара и, не переставая улыбаться, послушно распрямила и без того до предела натянутую спину. Между лопаток на голой коже заполыхал отчетливый яркий отпечаток педагогической длани. Девочки воровато и радостно переглянулись — Нинель не лупила лучшую ученицу школы с четвертого класса, и позорное возвращение Лидочки в стан таких же, как все, сулило много чудесных перемен.

— Еще раз — гран батман жете! И ра-а-аз! Стопой бросаем ногу, идиотки, стопой — не бедром! Боже, на кого я трачу свои нервы? Да вас всех еще в пеленках надо было передавить!

На этот раз Лидочкина ножка взлетела, как и положено, выше всех прочих. Но это было неважно. Все было неважно. После занятия Нинель подозвала Лидочку. Ты здорова? — спросила она и неловкой, не приспособленной к ласке рукой пощупала лаковый от пота Лидочкин лоб. Лидочка кивнула — да, здорова. Но это была неправда — мир перед ее глазами безостановочно плыл и качался, переливаясь золотом и медом, медом и молоком.

Бедная Лидочка, выросшая в мире великой, абсолютной нелюбви, сначала действительно решила, что заболела. Эта лихорадочная тревога, это поселившееся внизу живота дикое, вращающееся волнение, эта неумеренная болтливость, странная подвижность, когда никак не пристроишь обеспокоенные руки — разве это была не болезнь? Ледяные мокрые ладони, горящие щеки, бессонница, неврастеничный хохоток, на дне которого отчетливо колотится колокольчик близких слез, — училищный врач, румяный и толстопузый, как пушкинский критик, бездушными сноровистыми пальцами ощупал каждое Лидочкино сочленение — словно цыган, приценивающийся к подходящей кляче. Прописал валерьянку. «Вы, Лидия Борисовна, вполне себе здоровы. Ну, насколько вообще можно назвать здоровой вашу балетную немочь. А так переживать из-за какого-то выступления — вы Жизель, говорят, танцуете? Поздравляю, большая честь для выпускницы — так вот, переживать из-за такого, простите, в сущности, говна никакого здоровья не хватит. Попейте капельки на ночь, все и рассосется».

Лидочка попила, но не рассосалось.

Конечно, вечерами тинктура валерианового корня и многолетняя мышечная усталость сваливали ее на общежитскую постель, казенную и бездушную настолько, что ее сторонились даже небрезгливые ночные феи, справедливо полагавшие, что для нормальных сновидений нужна хоть самая микроскопическая капля домашнего тепла. Но несколько часов пролежав ничком на дне непроницаемого морока, ближе к рассвету Лидочка вздрагивала, словно кто-то встряхивал ее за плечо взрослой, беспокойной рукой. Дешевенький будильник с квадратным китайским личиком всякий раз показывал три часа ночи и несколько ничего не значащих минут — время полного мирового покоя, когда размыкают объятия наголодавшиеся любовники, успокаиваются уличные убийцы и даже самые безнадежные больные откладывают агонию до утра.

Лидочка садилась в постели, натягивала на плечи заклейменное печатями байковое одеяло и до самого утра смотрела прямо перед собой, ничего не видя, не чувствуя холода и улыбаясь слабой, едва светящейся в темноте улыбкой.

Алексей Витковский.

Она обмирала от того, как ломкое, ледяное, цесаревичево имя Алексей одним мягким движением спекшихся от волнения губ превращалось в былинное, мягкое Алеша. Алешенька. Как будто целуешь в теплую загорелую спинку круглую изюмную булочку.

А-ле-шень-ка.

Он был такой красивый, что Лидочка не могла смотреть на него больше нескольких секунд — как на солнце. Сразу начинала кружиться голова, и мир шел темными, огненными, долго остывающими пятнами. Приходилось довольствоваться малым — темными кольцами волос на смуглой молодой шее, родинкой на скуле, манерой слегка приподнимать брови, будто удивляясь. Брови были шелковые, с искрой, как шкурка норки, а вот глаза — синие или черные? Лидочка не знала. Не смела узнать. Один раз Витковский прошел коридором так близко, что она ощутила его тепло — такое же невозможное и желанное, как существование Бога. Лидочка запнулась, собираясь наконец хоть что-то сказать, но в очередной раз, не поднимая ресниц, шагнула мимо — надменная спина, вскинутый подбородок, королевская осанка, способная обмануть только того, кто никогда не учился в хореографическом училище.