— И все равно он был моим братом.

— Так чего ж ты его не остановил? Где ты был, когда все это случилось? Там и был. Ты там командовал. Я знаю, чем ты занимался. Скорее всего, сам же его и подзуживал, ведь так? Думаешь, у меня свидетелей нет? И сам потом заключил перемирие с Авениром. А теперь убил его — убил хладнокровно. Ах, Иоав, Иоав! И ты еще называешь это кровной местью? Бред сивой кобылы, Иоав, в самом что ни на есть чистом виде, и оба мы это знаем.

Были у меня свидетели, были. И по сей еще день каждый из достойных мужей, принимавших участие в битве при Гаваонском пруде, рассказывает своим сыновьям, как во время последовавшего за турниром беспорядочного бегства Асаил устремился на Авенира, точно пантера на жертву свою, и как он не уклонялся ни направо, ни налево от следов его. Неумолимо сокращал он разделявшее их расстояние, летя за Авениром с волшебной плавностью, с ошеломительной быстротой. Ни гепард, ни борзая не мчат так стремительно, как мчал тогда Асаил. Авенир потому его и узнал. Кто, кроме Асаила, мог лететь, точно серна, быстрее орлов небесных?

— Ты ли это, Асаил? — вопросил Авенир, оглянувшись и увидев преследователя.

И Асаил, послав ему беспечную улыбку, ответил:

— Я.

— Тогда уклонись направо или налево, — попросил его Авенир, — и выбери себе одного из отроков и возьми себе его вооружение. Поверь, для твоего же блага прошу, не для моего.

Но Асаил не захотел отстать от него. Авенир же, который был, в общем и целом, человеком порядочным и практичным, по меньшей мере еще один раз попытался его образумить.

— Отстань от меня, — взмолился он и предупредил: — Еще раз прошу, по-доброму. Иначе придется мне повергнуть тебя на землю. И что тогда хорошего будет? С каким лицом явлюсь я к Иоаву, брату твоему? Окажи нам обоим большую услугу. Представляешь, какой поднимется шум, если ты не перестанешь гнаться за мной и мне придется повергнуть тебя?

Однако Асаил отстать не пожелал. Подобно соколу, летел он за Авениром, рассекал, подобно стреле, разделявшее их пространство. Авенир до последнего старался избежать поединка, он даже поворотил копье тупым концом вперед, чтобы отразить им удар, нанесенный-таки догнавшим его юнцом. Точно молодой, сильный лев, налетел Асаил на почтенного ветерана, и точно мозглявый, озадаченный, изумленный недоросль-простофиля уставился он на свою смертельную рану, когда Авенир, вновь поворотив копье, поразил его, отражая атаку. Копье прошло насквозь его под пятым ребром. Тут и пришел бедному Асаилу конец. Молодой человек упал там же и умер на месте.

Да, так вот, стало быть, какое время выбрал Иоав, чтобы свести счеты с Авениром, убив его, и место он тоже выбрал подходящее — прямо под воротами города, где всякий мог полюбоваться содеянным и затем разнести подробности по всему свету. На кого мне всегда везло, так это на родственников, не правда ли? Тестюшку моего, Саула, помните? А братцев — Елиава, Аминадава и Самму? Что до трех сыновей моей твердокаменной сестры Саруи — Иоава, Авессы и Асаила, то они всегда были сильнее меня.

И я решил сказать это открыто, сказать громко, при всем народе, чтобы каждый увидел, как я порицаю низкий поступок Иоава, и разнес весть об этом пошире. Громогласно оплакивая Авенира, героического, благородного израильтянина, я обрушил проклятия мои на дом Иоава, осудив его варварское, предательское преступление. Я с великой горячностью поклялся не вкушать в этот день мяса, хлеба или чего-нибудь до захождения солнца. И весь народ узнал о скорби моей, и пост мой ему понравился. И все, что делал я в тот день, нравилось всему народу. «Авениру ли пасть, как доверчивому глупцу, — плакал я на улицах, испуская душераздирающие крики и проливая обильные слезы, — а не как пленнику, руки которого связаны и ноги в оковах? Я к этому делу отношения не имею. Мои руки, вот эти вот руки, чисты!» Но и на этом я не остановился. Я заставил всех слуг моих разодрать одежды их и одеться во вретища и плакать со мною над Авениром. «Ты пал, как падают от разбойников», — сказал я, возвышая голос мой в плаче столь громком, что вскоре и сам начал уже любоваться собственной скорбью. «Как пали сильные!» — хотелось продекламировать мне, но, к сожалению, я уже трижды использовал эту благородную строку в моей знаменитой элегии. Вместо того я воскликнул: «Сограждане, какое то паденье!» Понуро свесив главу, я шел за гробом зловредного ублюдка и плакал над его могилой, и все люди, бывшие со мной, плакали тоже. Как же я превозносил этого закоренелого, конопатого, всю жизнь только о себе и думавшего сукина сына! «Знаете ли, что вождь и великий муж пал в этот день в Израиле?» — пустословил я, изображая муку душевную перед огромной толпой, как будто никто, кроме меня, и понятия малейшего не имел, из-за чего мы тут все собрались. «Израильтянин он был самый благородный!» Вскоре народ уже больше печалился обо мне, чем о покойнике.

Нуте-с, никаким вождем Авенир не был и величием особым не отличался. И уж определенно не был он самым благородным средь израильтян. Самым благородным средь них был я, даром что оставался по-прежнему иудеем. Мог ли кто-нибудь из видевших меня в тот день заподозрить, что все эти возвышенные почести отдаются покойнику, который при жизни был для меня не чем иным, как гвоздем в сапоге и костью в горле? Я потратил лучшие из моих фраз на этого бесчувственного прохвоста, который семь лет, семь долгих лет пытался закрепить монаршью власть за кем бы то ни было — за кем угодно — из еще уцелевших представителей Сауловой семьи и главным образом ради того, чтобы урвать часть оной власти для себя. Между тем единственным законным потомком дома Саулова была ныне Мелхола, а Мелхола принадлежала мне. Так что я, быть может, и понимал, что делаю, когда потребовал возвратить ее мне.

И вот, словно чудом, все сошлось одно к одному. Народу понравились похороны, которые я устроил Авениру, — весь Израиль мог видеть, что умерщвление Авенира, сына Нирова, произошло не с моего ведома и без моего наущения.

В конце концов все уладилось. Сказать по правде, если бы Иоав обуздал свой нрав и Авенир все еще путался бы у меня под ногами, положение мое было бы менее устойчивым. Теперь же, после кончины Авенира, дни Иевосфея тоже были сочтены. Когда он услышал о смерти Авенира, опустились руки его, и весь Израиль смутился, увидев, какой он жалкий и малодушный. Двое из наиболее предприимчивых предводителей его войска решили, что пора действовать. Они вошли внутрь дома Иевосфеева, как бы для того, чтобы взять пшеницы, и поразили его, в самый жар дня лежавшего на постели своей, под пятое ребро, и умертвили его, и отрубили голову его, и убежали, прихватив голову, и шли пустынною дорогою всю ночь. Они надеялись, доставив мне голову, снискать расположение мое. Нужна мне была его голова? Столько же, сколько помешанный нужен был царю Анхусу Гефскому. Они выжидающе склонились предо мной, ожидая моей благодарности. Я вознаградил их за инициативу, предав обоих примерной казни. Затем велел отрубить им руки и ноги, а то, что останется, повесить над прудом в Хевроне — в виде наглядного пособия. Я вовсе не желал, чтобы и единая живая душа в моей стране вообразила, будто можно убить царя, пусть даже незаконного, и уцелеть, — и уж тем более не желал, чтобы кто-нибудь хоть на минуту поверил, будто я имею какое-то отношение к смерти именно этого царя.