— Да, — готовый ко всему, чего он только ни пожелает, — и я.

— Спок-нок, Ли, — бормочет сверху Вив.

— Спокойной ночи, Вив.

— Привет, Малыш.

— Хэнк.

Имея в виду: «Спокойной ночи, но лучше останься». Вив, тихая и легкая, как сонный луч света, останься, поговори со мной еще своими глазами. Хэнк, забудь все, что я скрывал за словами, останься, скажи что-нибудь еще. Это наш шанс. Это мой шанс. В пользу любви или ненависти, но только чтобы я наконец мог выбрать и утвердиться в них. Останьтесь, пожалуйста; пожалуйста, останьтесь…

Но они уходят. Напугав, измучив и одарив меня своей близостью, бросают одного. Я в полной растерянности. Мне кажется, мы были так близко друг от друга сегодня и почему-то промахнулись. Он не рискнул идти дальше, и я не смог. Сквозь марево ежевичной каши и пьянящую кислоту напитка, в то время как мой брат со своей женой исчезают на лестнице, уходя в свою личную жизнь, спать, я оглядываюсь назад, на прошедший вечер, и думаю: «Сегодня у нас почти получилось. Немного смелости — и все бы получилось. В какое-то мгновение мы были очень близки — сердца наши набухли и созрели, открывшись трепещущим пальцам друг друга… Чуть-чуть бы нежного мужества в этот дивный момент — и все бы изменилось».

Но дыхание памяти все еще колеблет такие мгновения, приводя в движение всю паутину. Люди исчезают на ступенях лестницы, чтобы видеть сны друг друга о прошедших грядущих днях, о минувших близящихся ночах; о солнечных лучах, тяжело пересекающих расходящиеся по воде круги, как будто бессмысленные…

Над зыбью реки взлетает лосось с красными плавниками и иссиня-зелеными полосами, трепещет в блестящей невесомости, с оглушительным всплеском падает на бок, снова взлетает и падает, и снова взлетает — словно пытаясь убежать от кошмара, преследующего его под водой. И, снова упав, на этот раз опускается на дно, чтобы спрятаться за камнем, изможденно прильнув брюхом к песку и сдавшись на милость тюленьим вшам, грызущим его плавники и жабры.

Стаи черных крикливых ворон донимают кабанов. Зеленое пиво мерцает в пульсирующих отблесках плиты. Молли смотрит, как в белых морозных облаках теряется ее жизнь. Флойд Ивенрайт бранит себя за то, что не смог произвести должного впечатления на Джонатана Б. Дрэгера, и на чем свет стоит поносит Джонатана Б. Дрэгера за то, что тот такой внушительный и вынуждает Флойда думать о произведенном им впечатлении, а потом снова себя за то, что позволил Джонатану Б. Дрэгеру так важничать и требовать от кого-то соответствующего поведения… Виллард Эгглстон надеется. Симона молится. Виллард Эгглстон отчаивается. Грузовое судно подходит к Ваконде за последней партией леса и гудит вульгарным низким голосом, как механический дракон…

В «Пеньке» за исцарапанным столом у самого входа старый Генри с компанией дружков, гораздо более заинтересованных в бесплатной выпивке, чем в его рассказе, жует плохо подогнанными челюстями и глубоко вздыхает. Взяв кувшин за ручку, словно огромную кружку, он делает еще несколько глотков; он уже обратил внимание, что стоит ему налить себе в стакан, как кто-нибудь из присутствующих тут же осушает его, так что он решает не утруждать себя далее. Он умиротворенно сияет, чувствуя, что раздувшееся пузо требует ослабить ремень еще на одну дырку. Впервые в жизни у него находится время, чтобы выполнить свои столь долго игнорируемые общественные обязанности. Почти каждый день после несчастного случая он прислоняет свой костыль к стойке «Пенька», пьет, судачит о былом, спорит с Бони Стоуксом и смотрит, как большие зеленые радужные речные мухи сгорают в неоне витрины.

— Тсс! Послушайте…

Электрическое устройство Тедди неизменно восхищает старого Генри; и то и дело посредине какой-нибудь бурной преамбулы — глаза полузакрыты, блуждающая улыбка от наплывающих воспоминаний — он обрывает себя на полуслове: «Тссс! Тссс! Вот сейчас слушайте…» И, уловив приближающееся жужжание еще невидимой жертвы, обращает заросшее седыми волосами ухо к электросистеме. «Слушайте… Слушайте…» Голубоватая вспышка, и обугленный труп присоединяется к своим предшественникам, валяющимся на пороге. Генри шмякает костылем по столу.

— Сукины дети? Видали? Еще одна, а? Боже ж ты мой, ну и хитрое устройство! Современная научная технология — вот тебе и вся штука. Я всегда говорил, с тех пор как увидел лебедку, главное — технология. Да, скажу я вам, мы проделали немалый путь. Помню… вы, конечно, не поверите — все так быстро меняется, ну каждый день… И все же, Бони, старый чистоплюй… постой-ка, кажется, это было…

Молодой Генри, с модными черными усами, как белка по стволу, карабкается по крутому склону — руки мелькают стальными вспышками, — чтобы, отвязать своего пьяного кузена Ларимора, запутавшегося в воловьих поводьях. Стремительный, молчаливый и мрачный юный Генри с компасом в кармане штанов и тесаком за отворотом сапог…

— Слушайте! Слышите? Аа-ааа… бэмс! Готова. Сукины дети, а? Еще одна.

А в глубине бара Рей и Род — субботний оркестр, — уже переодевшиеся в джинсы и рабочие рубашки, сидят друг против друга и пишут письма своим девушкам.

— Как пишется «пренебрежительный»? — спрашивает Рей.

— Что пишется?

— «Пренебрежительный»! Ну что ты в натуре! «При-ни-бри-жительный»! Ты, чего, не знаешь, что ли? Ну например: «Я знаю, что он тебе пренебрежительно лжет и говорит про меня всякое».

— Постой-ка! — Род хватает письмо Рея. — Кому это ты пишешь? Дай-ка, дай-ка!

— Поосторожней, парень! Остынь! Ручками-то не мельтеши! Кому надо, тому и пишу…

— Да ты же пишешь Ронде Энн Нортрап!

— …кому захочу, тому и буду…

— Вот как? Ну смотри, если узнаю, мокрого места не оставлю!

— Значит, вот как.

— И поделом тебе.

— Значит, ты и не отпираешься.

— А чего отпираться!

И оба снова погружаются в свои письма. Это повторяется уже восемь лет, с тех пор как они начали играть на дансингах в маленьких городках, — ругаются, ухлестывают за одной и той же женщиной, уверяя ее, что уже давно мечтают отделаться от того, другого, болвана, вырваться из этой грязной лужи и, в конце концов, прославиться где-нибудь на телевидении… Вечно на ножах и навечно связанные неудачей и неизбежными оправданиями: «Меня бы уже давно не было в этой выгребной яме, голубка, если бы не этот вонючий болван!» Сжав зубы, они усердно трудятся. Рей задумчиво устремляет взгляд в противоположный конец бара, где Генри, дойдя до самого драматического момента в своем рассказе, для усиления впечатления лупит костылем по стулу.

— Ты только послушай этого