Мастерсона не удивило то, что Далглиш был способен процитировать обвинительный акт слово в слово. Такая способность точно и четко запоминать и представлять данные была чисто профессиональным приемом. Далглиш владел им лучше многих других, и если уж он захотел поупражняться, то вряд ли сержанту следовало прерывать его. Мастерсон промолчал. Он заметил, что старший инспектор взял большой серый камень правильной яйцевидной формы и медленно поворачивал в пальцах. Вероятно, камень попался ему на глаза в парке, и он взял его, чтобы использовать в качестве пресс-папье. Сегодня утром этого камня на столе точно не было. Усталый, измученный голос продолжал:

— Эти мужчины, женщины и дети были евреи, угнанные на работы в Германию; им сказали, что они страдают туберкулезом. Их отправили в Западную Германию, в больницу, которая первоначально предназначалась для лечения душевнобольных, но с лета 44-го года была использована не для лечения, а для умерщвления. О том, сколько душевнобольных немецких пациентов было там убито, никаких сведений нет. Сотрудники давали подписку о неразглашении того, что там происходит, однако в окрестностях ходило много всяких слухов. Третьего сентября 44-го года польские и русские граждане были перевезены в лечебницу. Им сказали, что они должны пройти курс лечения от туберкулеза. В ту же ночь им всем: мужчинам, женщинам и детям — сделали летальные инъекции, а к утру они умерли и были похоронены. Именно за это преступление, а не за убийство немецких граждан, и судили пятерых обвиняемых. Один из них был главный врач Макс Клейн, другой — молодой фармацевт Эрнст Гумбанн, еще один — старший фельдшер Адольф Штрауб и восемнадцатилетняя медсестра без квалификации — Ирмгард Гробел. Главного врача и старшего фельдшера признали виновными. Врача приговорили к смертной казни, а фельдшера — к двадцати трем годам тюремного заключения.

Фармацевту и девушке вынесли оправдательный приговор. На странице 140 можете найти, что говорил ее адвокат. Лучше прочтите это вслух.

Удивленный Мастерсон взял книгу и открыл сто сороковую страницу. И начал читать. Голос его звучал неестественно громко.

— «Данное разбирательство проводится над обвиняемой Ирмгард Гробел не за участие в умерщвлении немецких граждан. Нам также известно, что это делалось в соответствии с законом Германии, объявленным единолично Адольфом Гитлером. Начиная с 1940 года по распоряжению высших инстанций многие тысячи душевнобольных немцев были умерщвлены в полном соответствии с законом. С точки зрения морали эти действия можно оценивать как угодно. Вопрос не в том, считали ли сотрудники Штейнхоффской лечебницы такие действия аморальными или милосердными. Вопрос в том, считали ли они их законными. Свидетелями было доказано, что такой закон существовал. И Ирмгард Гробел, если она имела отношение к смерти этих людей, действовала в соответствии с законом.

Однако нас сейчас интересуют не душевнобольные. С июля 1944 года тот же самый закон был распространен на иностранных рабочих с неизлечимой формой туберкулеза. Можно было бы утверждать, что обвиняемая не сомневалась в законности таких умерщвлений, видя, как немецких граждан избавляют от страданий в интересах государства. Но я этого не утверждаю. Мы не можем судить о том, что думала обвиняемая. Однако в тех убийствах, которые рассматриваются данным судом, она не была замешана. Транспорт с русскими и поляками прибыл в Штейнхофф третьего сентября 1944 года в половине седьмого вечера. В этот день Ирмгард Гробел возвращалась из отпуска. Суд уже знает, что она вошла в сестринское общежитие в половине восьмого и переоделась в форму. В промежуток времени между тем, как она вошла на территорию лечебницы, и тем, когда пришла на сестринский пост в корпусе „Д“, она разговаривала с двумя другими медсестрами, свидетельницами Виллиг и Роде. Обе эти женщины показали, что они не сообщили Гробел о прибытии транспорта. Итак, Гробел приходит на сестринский пост. После тяжелой дороги она устала и плохо себя чувствует. Она даже думает, не попросить ли ей разрешения уйти с дежурства. В этот момент раздается телефонный звонок доктора Клейна. Суд заслушал показания свидетелей об этом разговоре. Клейн просит Гробел заглянуть в аптечку и сказать ему, каковы там запасы эвипана и фенола. Вы слышали, что эвипан поступал в упаковках на двадцать пять инъекций, при этом для одной инъекции нужна была одна капсула порошка эвипана и одна ампула дистиллированной воды. Эвипан и фенол вместе с другими сильно действующими лекарственными средствами хранились на сестринском посту. Гробел проверяет запасы и сообщает Клейну, что в аптечке имеется две упаковки эвипана и примерно 150 миллилитров жидкого фенола. Тогда Клейн приказывает ей подготовить весь имеющийся эвипан и фенол для фельдшера Штрауба, который придет за ним. Он также приказывает, чтобы она передала ему двенадцать шприцев емкостью 10 мл и определенное количество больших игл. Обвиняемая заявила, что он ни разу не упомянул, для какой цели понадобились эти лекарства, и, как вы слышали от обвиняемого Штрауба, он также не поставил ее в известность.

Ирмгард Гробел оставалась в кабинете до 9.20 вечера, пока ее не отнесли в общежитие. Суду известно, что сестра Роде, придя на дежурство позже, обнаружила ее в обмороке на полу. Пять дней она лежала в постели с высокой температурой и сильной рвотой. Она не видела, как русские и поляки входили в корпус „Д“, не видела, как выносили их тела рано утром 4 сентября. Когда она вернулась к своим обязанностям, трупы были уже захоронены.

Господин председатель, суд выслушал свидетелей, которые говорили о доброте Ирмгард Гробел, о ее мягком обращении с пациентами-детьми, о ее профессиональных способностях; я мог бы напомнить суду, что она еще молода, сама почти ребенок. Но я прошу для нее оправдания не по причине ее юного возраста или пола, а потому что она, единственная из всех обвиняемых, совершенно очевидно не виновата в данном преступлении. Она не принимала участия в умерщвлении тех 31 русских и поляков. Даже не знала об их существовании. Защите больше нечего добавить».

Сердитый голос Далглиша нарушил тишину.

— Вы заметили, сержант: обычная тевтонская ссылка на законность. Они не теряли времени с убийством, не так ли? В шесть тридцать привезли, а вскоре после девяти уже сделали укол. И почему эвипан? Они не могли быть уверены, что смерть наступит мгновенно, если не вводили большую дозу. Сомневаюсь, чтобы доза меньше 20 мл убивала сразу. Хотя их это вряд ли волновало. А Гробел спасло только то, что она была в отпуске и вернулась лишь вечером того дня. Защитник утверждал, что ей никто не сказал о прибытии иностранных заключенных, что никто ничего не знал до утра 4 сентября. Под тем же самым предлогом был оправдан и фармацевт. Технически они оба были невиновны, если можно так сказать о ком-либо, кто работал в Штейнхоффе.

Мастерсон молчал. Все это было так давно. Гробел была молоденькой девушкой. На десять лет младше, чем он сам сейчас. Война уже давно стала историей. К его жизни она имела отношение не больше, чем война Алой и Белой Розы, и даже меньше, потому что не вызывала в памяти тех смутных представлений о романтических рыцарях, что были связаны с историей, которую он узнал в детстве. Он не испытывал никаких особенных чувств к немцам, как, впрочем, и к какой-либо другой нации, кроме тех, которые, по его мнению, стояли на более низком культурном и интеллектуальном уровне. Немцы в их число не входили. Для него Германия — это хорошие дороги, rippchen,[26]которые можно отведать, запивая местным вином, в гостинице «Апфель Вайн Штрубен», Рейн, серебристой лентой извивающийся внизу, замечательный кемпинг в Кобленце.