За изысканность стиля и чувство собственного достоинства не могли спрятать полное пренебрежение родительскими обязанностями, характерное для поэтов Серебряного века. «Дети не должны были спрашивать с нас как с обыкновенных людей, ведь мы необыкновенные люди», – все время слышалось в этом доме. И, двинутая на юном максимализме, ошарашенная смертью Андрея Тарковского, я решила закончить поэтическую главу своей биографии, так плохо сопрягаемую с родительскими обязанностями, и больше никогда не пить чай с гением, прозевавшим сына-гения.

Стихи мои к тому времени уже бойко читались на вечерах и печатались в толстых журналах типа «Нового мира» в восьмомартовской подборке, ласково именуемой критиками «братская могила», являясь «могилой сестринской». Я ходила к Тарковскому, чтобы научиться писать стихи, но научилась тому, что если стихи не приносятся в жертву детям, то дети приносятся в жертву стихам.

Очередной учитель обнаружил меня за столиком расписного буфета Дома литераторов. Компания щебетала и материлась, а мы договаривались глазами о будущем счастье. Без дополнительных вступлений он написал на коробке из-под сигарет адрес и жестко сообщил:

– Завтра в семь я жду. – В ту секунду о нем мне было известно, что он пишет гениальную прозу и что за ним я готова ехать в Сибирь. Символика декабристок была так плотно вбита в мою сознанку, что мужчин я долго классифицировала по принципу «за этим поеду» – «за этим не поеду». Добравшись же до Иркутска и поняв, что имеется в виду, я усложнила классификацию, поняв, что за девяноста процентами возлюбленных не поехала бы и до Подмосковья.

В семь часов, вооруженная изысками спекулянтского дизайна, я позвонила в дверь. На пороге возникла невероятной толщины и черноволосости баба с невероятным акцентом.

– Вы к кому?

– К В.

– А вы кто такая?

– Я – знакомая.

– А я – жена. И имейте это, пожалуйста, в виду! – Я чуть не свалилась с лестницы.

В комнате орала музыка, сидел пожилой пьяный хиппи, коротко стриженная красотка, и шел разговор о Розанове. В. в старом купальном халате поцеловал мне руку и прошептал:

– Это моя жена Барбара, она итальянка и немного сумасшедшая. Не обращай на нее внимания. Что ты будешь пить?

Высидев полчаса, в течение которых Барбара с акцентом Карабаса-Барабаса рассказывала, как хорошо в Италии и как плохо в России; пожилой хиппи падал лицом в тарелку с горошком и поднимался, не трезвея; коротко стриженная красотка мурлыкала про то, что «Христос – это ледяные слезы человечества»; а хозяин пожирал меня сочувствующими глазами, я направилась к двери. Он провожал меня, накинув плащ на халат, потом около метро что-то случилось, мы оказались в объятиях и начали целоваться так, будто расстаемся навсегда, а всю предыдущую жизнь провели вместе.

– На пачке сигарет не было написано, что по этому адресу ты живешь с женой-итальянкой, – сказала я в паузе.

– Но ведь ты тоже не сообщила вчера, что замужем.

– Но я и не приглашала тебя в семейный дом.

– Извини, накладка. Завтра ее не будет. Придешь?

– Нет.

– Приходи. Я буду ждать.

Назавтра в одной комнате резались в карты два прибалтийских поэта, а коротко стриженная красотка делала в кухне салат огромным тесаком.

– Здесь общежитие? – злобно поинтересовалась я.

– Сейчас у меня есть деньги снимать хату, а у них нет. Мы все не москвичи.

– А что здесь делает девушка, режущая салат?

– Живет.

– С тобой?

– Только географически, она полька из Львова, учится в ГИТИСе. Очень одинокая.

Я зашла в кухню, встретила ненавидящий взгляд и поинтересовалась:

– А где Барбара?

– Барбара – это я, – сообщила красотка.

– Так вчера вы обе были Барбары?

– Нет, это наша соседка Раиса, она наполовину грузинка, наполовину татарка, работает в овощном магазине.

– А почему она придуривалась женой-итальянкой?

– Он ее попросил, сказал, что ждет в гости женщину, с которой не знает как себя вести, а ей скучно, она и рада. – И тут же без перехода: – Зачем он вам? У вас все есть. Вы поиграете и бросите, я вижу. А он гений, гений, ему нужна преданность! – Это было слишком.

– Вы еще долго собираетесь делать салат? – спросила я.

– Пока не сделаю, – достойно ответила она.

– А потом?

– Потом буду жарить рыбу.

– Отлично. Значит, вы еще долго будете заняты и вам не покажется бестактным, если мы запрем дверь в свою комнату, – отчеканила я.

– В свою комнату? – зашипела она. – Вы – просто тварь!

В. сидел в комнате и играл на гитаре.

– Отсиживаешься, пока тетки дерутся за любимую игрушку? – спросила я.

– Зря ты на нее наезжаешь, она очень нервная, ей вообще кажется, что мир создан для того, чтобы ее обидеть. – И мы мгновенно оказались в постели под аккомпанемент программы «Время» и стук тесака, терзающего салат.

За три года я обнаружила в этой квартире пьющую парикмахершу с вечно подбитым глазом; портниху с обильной растительностью в глубоком декольте и убежденностью, что это невероятно сексуально; народную артистку в припадке новообращенности в христианство; девятиклассницу, скрывающуюся от родителей по причине беременности от классного руководителя; юного кришнаита из номенклатурной семьи; профессионального вымогателя, закончившего психфак; второго секретаря исполкома в глубокой депрессии; художника, живущего на ремонт квартир, и математика, зарабатывающего торговлей наркотиками.

В. всех усыновлял, селил и опекал. Он был «человек-оркестр», и гостей привлекала не столько жилплощадь, сколько атмосфера праздника на ней.

– Чтоб через неделю все это здесь не жило, – заявила я поначалу.

– Ты хочешь водить меня на веревке, как Бармалей обезьянку Чичи? Дело даже не в том, что ты не собираешься расставаться со своим горячо любимым мужем, дело в том, что ты собираешься расстаться с моим внутренним пространством и при этом оставить меня при себе.

Крыть было нечем, я сдалась.

– Хорошая пьеса, – мрачно похвалил он очередную мою пьесу.

– Все мои пьесы отличаются этим, – ответила я с двадцатипятилетним пафосом.

– Ты еще скажи «мое творчество», – фыркнул он, объяснив раз и навсегда, за какой границей человек делает себя пародией. Вообще усмешками и прибаутками он выучил меня всему: как жить, как писать, как разговаривать, как помогать, как разбираться с мерзостью и не увязать в ней при этом, как веселиться, как любить. В постели происходили странные вещи.

– Понимаешь, – путалась я в объяснениях. – В этот момент я слышу музыку, иностранную речь, я даже ее понимаю, я где-то нахожусь, слышу, как шумит река, танцуют женщины, скачут всадники. Каждый раз это разная музыка и разная география, как будто я путешествую…