свою жену. Вместе мы посетили Николая Дружинина, члена АН СССР, седого, элегантного пожилого человека и, как оказалось, очень влиятельного.

Оксман очаровал меня. Все, о чем он говорил, было чрезвычайно интересно, его суждения о литературе и истории отличались чем-то неуловимым. Из советских ученых, которых я знала до тех пор, только он один был совершенно свободен, он не использовал цитаты или клише. Он как будто пришел из другого мира. Из какого – я понятия не имела. Только позже, сначала от его коллег, а затем от него, мы узнали правду о его университетах. Вместо того, чтобы рассказывать историю его жизни своими словами, я воспользуюсь биографией, написанной, вероятно, в 1961 году, которую я когда-то законспектировала частично на польском, будучи у него дома:

Юлиан Григорьевич Оксман родился 5 января 1895 года в Вознесенске (Николаевская область), русский, сын чиновника, беспартийный.

В 1912–1917 годах учился в Санкт-Петербургском (Петроградском) университете; был слушателем С. А. Венгерова, академика Шахматова, профессора Шляпкина, академика С. Ф. Платонова; активно участвовал в конспирации, которой руководил Петербургский комитет РСДРП(б); дважды исключался из университета с запретом пребывания в Петербурге.

С января 1916 года по май 1917 года являлся научным сотрудником инвентаризационной комиссии архивов Министерства просвещения.

С мая 1917 года по июнь 1919 года занимался научной работой и подготовкой к профессорскому званию в университете; до октября 1917 года исполнял также обязанности чиновника по особым поручениям при Министерстве просвещения; в 1918–1920 годах он был членом Петроградского и губернского Советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов.

С ноября 1917 года по январь 1920 года был заведующим сектором цензуры и печати Центрархива РСФСР.

С февраля 1920 года по май 1923 года возглавлял Одесский губернский архив; одновременно с мая 1921 года по октябрь 1923 года был профессором Одесского Института народного образования (бывшего Новороссийского университета), в 1920–1922 годах также членом Одесского губернского революционного комитета.

С сентября 1921 г. по октябрь 1923 г. – профессор и ректор Одесского археологического института.

С октября 1923 г. – до сентября 1929 г. – назначен доцентом, а затем профессором Ленинградского государственного университета, одновременно являлся научным сотрудником Научно-исследовательского института сравнительной истории литературы и языков Запада и Востока.

С октября 1927 года по сентябрь 1931 года – действительный член Института истории искусств в Ленинграде, возглавлял Пушкинскую комиссию.

В 1930–1936 годах он был сотрудником Пушкинского дома АН СССР; в то время он занимался в издательстве «Academia» редакцией классиков русской литературы (сотрудничал с Львом Каменевым), редактировал и комментировал первые советские издания Добролюбова, Гаршина, Пушкина, Рылеева и Тургенева. Был назначен заместителем директора (Максима Горького) Пушкинского дома. Член Союза писателей с момента его создания. В это же время в 1933–1936 годах – член Президиума Ленсовета.

Арестован в ноябре 1936 года; постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 15 июня 1937 на основании рапорта представителя НКВД в Ленинграде Л. М. Заковского [был расстрелян в 1938 г. как враг народа – В. С.] заочно приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей без лишения прав. Он ничего не признал и не подписал.

После окончания пятилетнего срока в связи с обстоятельствами военного времени он не был освобожден: так называемая «тройка» продлила срок его заключения за «клевету на советский суд» еще на пять лет до 1946 года.

Он вернулся к педагогической работе благодаря заступничеству в Верховном Совете СССР и в Совете Министров СССР ученых: Б. Д. Грекова, И. И. Мещанинова, С. И. Вавилова и писателей: Н. С. Тихонова и Л. М. Леонова. В апреле 1947 года он был назначен на должность профессора Саратовского государственного университета, а реабилитирован лишь в 1958 году.

Оксман с французским славистом Мазоном; первая подаренная нам фотография. На обратной стороне посвящение: «Дорогим друзьям Виктории и Ренэ от Андре Мазона и Юлиана Оксмана»

Саратовский университет вскоре разочаровывает его, хотя на его лекции собирались толпы студентов – молодежь слушала его, затаив дыхание. Дидактическая деятельность, однако, сильно обременяла Оксмана. Ведь каждое слово контролировалось, ему приходилось остерегаться. Кроме того, преподавание мучило его также физически. «Пять лет в Саратове были более суровой школой для духа, чем десять лет Колымы», – признавался он 25 декабря 1951 года в письме к своему другу, Марку Азадовскому, выдающемуся фольклористу, всегда о нем помнившему. 24 марта 1953 года он снова жалуется ему: «С трудом урвал часок для письма. Не потому, что времени нет, – время-то есть, а писать нет возможности! Я сейчас сверх всех прежних нагрузок читаю ист<орию> рус<ской> критики – от Ломоносова до Чернышевского. Никогда я такого курса не читал, никогда ни о чем подходящем по-настоящему не думал, а потому мне готовиться к этим лекциям зарез! Читаю 2 раза в неделю – и тем самым последние возможности быть самим собою хоть два дня в неделю – исчезли. А после каждой лекции, как правило, я лежу пластом, как паралитик. “Скучно на этом свете, господа!”»[127].

Особенно тяжело ему было в 1952–1953 гг. В письме к Аркадию Долинину от 23 июня 1953 года он сообщал: «Так тяжко, что попробовал уйти в Прибалтику или на восток, в один из новых академических центров. Однако меня в последний момент не отпустили. Саратовский обком специально рассматривал (а предварительно обследовал) мою работу – и признал ее «чрезвычайно плодотворной и полезной» для города и “во всесоюзном масштабе”. Университетские верхи оказались в глупом положении, а мне пришлось подчиниться решению областного начальства».

Занятия со студентами продолжали занимать время, которое Оксман предпочел бы посвятить науке: Белинскому, Пушкину, декабристам… Эти интересы разделял Марк Константинович Азадовский. Они могли бы даже стать соперниками, но их не разъединяет никакая неприязнь, наоборот – общие герои сблизили их, о чем свидетельствует их десятилетняя переписка из разных городов. Всевозможные юбилеи способствуют одновременному обращению к той или иной теме – это неиссякаемый источник: 1948 год – столетие со дня смерти Белинского; 1949 год – 200 лет со дня рождения Радищева и 150 лет со дня рождения Пушкина; 1950 год – 125-летие восстания декабристов…

За эти семь лет пребывания в Саратове, несмотря на огромную педагогическую нагрузку, Оксман подготовил несколько работ о Гоголе и Пушкине и, прежде всего, используя богатые ресурсы местной библиотеки, разработал первый вариант уникального информатора – календарь жизни Белинского в 30-х и 40-х годах. Обо всем этом он писал своему другу.

В 1998 году была опубликована переписка между Оксманом и Азадовским[128], подготовленная к печати Константином Марковичем[129], сыном Азадовского. Она свидетельствует о необыкновенных личностях двух ученых, которых объединяли общие интересы, эрудиция и этическая позиция.

Письма крайне выразительно говорят об обоих