Я в нерешительности стояла под этой дверью, глядя на свои грязные сапоги. Надо было хотя бы бахилы внизу взять. И тут дверь открылась, из нее выехала каталка – такая же, на которой увезли маму. Мне показалось, что везли ее те же самые два санитара. Только сейчас на каталке был человек, закрытый огромным черным полиэтиленовым мешком. То есть это был уже не человек.

Я в ужасе смотрела на тело, прикрытое полиэтиленом. Маленький кусочек моего мозга, который продолжал, несмотря на мою общую панику, рассуждать и анализировать, попытался меня успокоить – человек был при жизни высоким. А моя мама – маленькая. Я ведь именно этого испугалась – что там, под черным пакетом – моя мама.

Я отступила назад, пропустив каталку, которая заехала в большой лифт. Через открытую дверь я видела коридор отделения, но зайти туда не решилась. Через некоторое время в коридоре показался человек в светло-зеленой медицинской форме. Увидев меня, он притормозил, подошел к двери и суховато спросил:

– Что?

– Я хотела узнать, как моя мама.

– Узнают всё внизу. – Он взялся за ручку двери и хотел ее закрыть.

– Мне всё время говорят – стабильно тяжелое состояние, – попыталась остановить я его.

– Значит, так и есть, – пожал плечами врач и взглянул повнимательнее.

– Подождите… пожалуйста! Можно мне к маме пройти?

– Ты что? Никого не пускаем, тем более в таком виде.

– Но…

Всё, я поняла, что мои силы на сегодняшний день закончились. Силы, мужество, воля. Все закончилось.

– Пожалуйста… – повторила я и отвернулась, потому что совершенно не хотела рыдать на глазах у этого равнодушного или просто уставшего врача.

Я ведь не знаю, что он сейчас делал. Может быть, пытался в последний раз завести кому-то сердце. Наверно, тяжело работать в реанимации, где каждый день понимаешь хрупкость и ненадежность нашей жизни на этой земле, каждый день видишь, как уходят люди. Каждый день оказываешься не в состоянии помочь, удержать человека здесь.

– Фамилия как? – вздохнул врач.

– Веленина… То есть… нет… мама – Орловская.

– Жди здесь.

Я осталась под дверью, слушая непривычные звуки больницы. Лязгнула тяжелая дверь, поехал лифт, что-то загудело, опять стало очень тихо… И опять хлопнула дверь… И опять кто-то ушел… Нет, я не могла бы работать в больнице, особенно в таком отделении…

Мне показалось, что прошел целый час. Не знаю, почему врача так долго не было. Я уже передумала все. Принималась плакать. Даже хотела позвонить папе. Ведь надо же мне было кому-то сказать обо всем… Но потом взяла себя в руки. Если бы папа начал шутить или сказал, что ему сейчас некогда со мной говорить, я бы с ним поссорилась навсегда. Я стояла у большого окна и пыталась согреться о большую горячую батарею. Коленкам и ладоням, которые я прижимала к батарее, было горячо, а остальному телу – очень холодно. Сесть было не на что, поэтому я села на пол, прислоняясь спиной к батарее. И старалась ни о чем не думать, просто ждать. Потому что думать было невыносимо.

Наконец открылась серая дверь и вышел тот врач. Сейчас он снял шапочку и оказался под ней совершенно лысый. Та часть меня, которая при любых условиях способна видеть смешное, и сейчас увидела, как забавно, когда брови – мохнатые, на ушах растет светлая шерсть, а голова – абсолютно лысая. Помогает ли мне жить этот пересмешник, прячущийся внутри меня, или мешает? Не знаю. Когда как. Иногда я его ненавижу.

Врач погладил свою голову, как будто поправляя волосы, и надел обратно шапочку.

– Ну что, – сказал он. – Всё не так плохо.

– Уже не стабильно тяжелое, да? – с надеждой спросила я.

– Завтра переведем в терапию, – кивнул врач.

– Правда?

– Правда. Иди домой. Здесь нечего делать. Твоей маме… получше.

Я с подозрением взглянула на врача. Как-то он это так сказал…

– Точно? Вы не обманываете меня?

Врач усмехнулся и ничего не ответил. Я не знала, как с ним разговаривать, как понять, что он на самом деле имеет в виду.

– Девочка, иди домой. Сюда вообще заходить никому не положено. Вы только мешаете выздоравливать своим родным. Они все чувствуют, начинают волноваться… Иди.

– Но…

– Всё! Завтра с утра звони в регистратуру.

Он ушел, а я еще постояла под дверью. И стала спускаться по лестнице. Трудно описать это ощущение, когда где-то рядом твой самый дорогой, самый близкий человек – за дверью, за стеной, а ты не можешь подойти к нему, посмотреть на него, узнать, как он себя чувствует. Почему они ничего толком не говорят? Боятся, что родные будут рыдать, рваться в отделение, бросаться на врачей…. Наверно, так.

На улице было невыносимо холодно. Троллейбуса я не дождалась и пошла пешком. Бежать домой, как утром, у меня не хватило сил. Навстречу мне шла девочка-подросток с мамой. Мать отчитывала девочку, как я поняла из обрывка разговора, за то, что дочь что-то не то съела. Девочка огрызнулась, мать еще больше вскипела, девочка тоже вскипела… Так они и ушли, ругаясь и не зная, как на самом деле они счастливы, что у них нет других проблем, что они могут упоенно обсуждать, надо ли было девочке есть тефтели со сметаной перед уроком фехтования или можно было обойтись щами.

Я вспомнила, как читала сегодня мамины слова о том, что она хотела бы жить всегда в горах, пасти овец, смотреть на горы и на небо, растить детей… Овец, понятное дело, пасут мужчины, но вот если бы правда мама жила так – в любви, большой дружной семье, где-то в чудесной горной стране, где нет войн и солдат и все только пьют легкое вино, едят сыр с зеленью и поют песни, мама бы не попала в больницу с сердечной недостаточностью в неполные сорок лет. И я бы не шла сейчас совершенно одна по обледеневшей улице, а сидела бы у огня с братьями и сестрами и рассказывала бы им сказки. О чудесной стране, где никто никогда не умирает…

Кстати, о братьях. Я видела сообщение от Джонни, который все рвался со мной общаться независимо от папы и наших общих встреч. Джонни говорит лучше, чем Мошкин. Но Джонни – мой брат! Полубрат, точнее! И то, что я ему очевидно нравлюсь, ставит меня в тупик. Конечно, цари и царские особы женились на своих кузенах, молочных сестрах… Но что из этого вышло, как извелась их порода, всем известно. И вообще – мне Джонни не нравится. Поэтому я удалила его сообщение, не прочитав и ничего, понятное дело, не написав в ответ. Не думаю, что Джонни поймет этот код – «не хочу с тобой общаться». С мальчиками вообще очень трудно. Они слишком простые, иногда настолько, что до последнего не веришь в их простоту.

Дома я налила себе чаю, быстро проглотила три куска хлеба – пока мамы нет, с едой у меня как-то отношения не очень – и снова взяла мамин дневник.

«Сегодня вечером я иду ночевать в горы одна. Это место, куда все ходят – не так далеко, но его отсюда не видно. Чтобы пройти туда, надо немного спуститься, обойти по тропинке гору, на которой мы сейчас находимся, и снова подняться. Если по линейке, то здесь всего километра полтора. Но не пролетишь же!.. Идти туда около часа. Утром вернувшийся парень никого ночью не видел. Он брал с собой бутылку портвейна и гитару, ушел вчера, посмеиваясь, а пришел сегодня хмурый, сказал, что спал плохо, но ничего интересного больше рассказать не смог. Какие-то звуки, шорохи вроде были… Кто-то или что-то двигалось рядом с палаткой. Там есть палатка. Можно забраться в нее, застегнуть молнию, еще и в спальный мешок завернуться с головой. И тогда вообще не страшно. Но я, наверно, спать не буду. Вдруг я действительно увижу снежного человека? Не знаю, зачем мне это. Но если правда то, что говорит Сережа, что йети выбирает только самого честного человека, у меня есть шанс. Я не самая честная, есть люди гораздо лучше меня, но я надеюсь.