на РСФСР, а не на весь СССР возлагалась ответственность за восстановление южного морского побережья республики. Аналогичным образом и Украинская ССР создала собственный комитет для преодоления кризисной ситуации. Учитывая ограниченность в ресурсах на региональном уровне и тем более ограниченное финансирование, поступающее из Кремля, у РСФСР не было иного выбора, кроме как чрезвычайно осмотрительно распоряжаться доступными ресурсами, а также сразу установить границы своей ответственности. Сдержанность, проявленная РСФСР, входит в противоречие с предполагаемыми П. А. Сорокиным авторитарными тенденциями демократических режимов, реагирующих на кризисные ситуации. После отказа от политики военного коммунизма в начале двадцатых годов и вплоть до заката НЭПа (в период, когда Советский Союз заигрывал с малым бизнесом), ограниченность участия государства вполне объяснима: Сталин еще не преобразил его в вездесущую силу.

И все же реакция на крымское землетрясение в некоторой степени схожа с мерами по преодолению последствий трагедии в Ашхабаде. Очевидно, власти требовалась иллюзия того, что Москва ответственна за восстановление Ашхабада; центральная власть весьма сдержанно подошла к процессу восстановления, не афишируя границ оказанной Туркменистану поддержки. В условиях назревающей холодной войны Советское государство попросту не могло позволить обнаружиться хоть каким-либо пределам собственной власти. Сталин с готовностью отдавал разного рода распоряжения о восстановлении города, но неохотно отряжал серьезные ресурсы или финансирование, большей частью направляемые тогда на проекты по конструированию атомной бомбы. Так что, несмотря на грозный облик высокоцентрализованной сталинской государственной машины, в Ашхабаде ее работа напоминала скорее какофонию крымских мероприятий, чем как по нотам разыгранное восстановление Ташкента.

Спустя восемнадцать лет после Ашхабада и двадцать один год после окончания Второй мировой войны Советский Союз возмужал как экономически, так и политически. Восстановление Ташкента в сущности явило собой радикальный отход от прошлого и пиковый этап в мобилизации ресурсов, брошенных на преодоление последствий капризов стихии. Дипломатическое значение города и необходимость для нового руководства страны публично утвердить свой авторитет уже упоминались, однако очевидно, что это – не единственные причины столь титанических усилий. Если драма чернобыльской ликвидации разыгрывалась главным образом вокруг атомной энергетики и радиации, то процесс восстановления Ташкента носил куда более разнообразный характер. Архитекторы, строители, комсомольцы, ученые, партийные функционеры и многие другие внесли вклад в многолетнее дело преображения узбекской столицы. Москва властно руководила всем процессом, хотя львиная доля планов возникала в процессе обсуждения частных моментов на уровне местной администрации и общественных организаций.

Фактически реакция советского государства отражала как его общие уже достижения на том или ином этапе, так и взгляды его текущих руководителей. Например, прибытие Брежнева и Косыгина в Ташкент на следующий же день после землетрясения было обусловлено не только их собственным желанием, но также и освоением в масштабах страны воздушных путешествий. Такая мобильность руководства выражала все возрастающую физическую мобильность советских граждан в целом. В этом отношении прибытие Брежнева и Косыгина стоит в том же ряду, что и прибытие вслед за ними тысяч рабочих. Аналогичным образом мелодраматично-документальный фильм «Ташкент, землетрясение» в большей степени демонстрировал общую смену приоритетов советского кинематографа шестидесятых, чем сообщал нечто конкретное о стихийных бедствиях и научных характеристиках землетрясений. Фильм запечатлел землетрясение при помощи эстетического инструментария шестидесятых годов. Прибытие комсомола и стройотрядов было связано не столько с преодолением текущей кризисной ситуации, сколько с уже сложившейся практикой отправки молодежи на строительные и восстановительные проекты по всему Советскому Союзу. Так что Ташкент оказался куда более «привычным делом», чем Крым или Ашхабад. Этим и объясняется отсутствие тогда внятной инициативы по созданию отдельного министерского органа для решения подобных чрезвычайных ситуаций. ВЧК под руководством Новикова координировала деятельность различных инстанций, связанных с Ташкентом, но, как подсказывает название комиссии, она была сугубо временной. Реакция на землетрясение подавалась как исключительная в своем роде, хотя правительство просто мобилизовало уже существующие структуры (пусть и с грандиозным размахом). Данный подход к стихийным бедствиям изменился лишь после землетрясения в Армении.

В 1966 году централизованное государство твердо взяло на себя руководство ликвидацией последствий трагедии, но многочисленные организационные просчеты приводили к самым неожиданным ситуациям. Даже в крупнейших событиях, находившихся под прицелом всех СМИ страны (вроде восстановления Ташкента), государство не имело абсолютного контроля над ситуацией. Руководители комсомольских отрядов постоянно отчитывались во всевозможных эксцессах на стройплощадках и отвлекающих факторах вне работ. Ту же ситуацию иллюстрируют и архитектурные споры относительно нового Ташкента. Было бы странно считать, что централизованная бюрократия не сыграла никакой роли в восстановлении Ташкента: посланные Москвой бульдозеры сравняли с землей руины старого города, чтобы выстроить город новый в соответствии с выработанным в Москве градостроительным планом. И тем не менее представления о том, как должен в итоге выглядеть город, были гораздо более разнообразными, чем предусмотренное по плану московских архитекторов. Армии были доверены работы по возведению одного пригорода-спутника – Сергели, союзные республики совместными усилиями строили второй – Чиланзар, а местные архитекторы дискутировали о соотношении старины и новизны, узбекского и советского, советского и западного. Сетования же узбекских архитекторов на беспорядочную планировку новостроек лишний раз указывали на то, что республики нередко предпочитали делать общее дело по-своему.

В этом, впрочем, не следует искать признаки слабости Советского государства, поскольку абсолютный контроль, вполне возможно, и не был изначальной целью. Исследуя российский имперский период, Джордж Яни указывает, что царская автократия в известной степени трансформировала подчиненную ей бюрократию в более эффективный государственный аппарат, основанный скорее на заслугах и образовании, нежели на чинах и регалиях. Поэтому, утверждая, что имперское правительство систематизировало свою бюрократию, он параллельно замечает, что на пользу ей шла также и некоторая бессистемность. Эти области неоднозначности, избежавшие систематизации, давали государству большее пространство для маневра, а удаленным от центра чиновникам – ощущение большей свободы (пусть государство и было готово вмешаться в случае необходимости). Аналогичным образом и дезорганизация на уровне республик не всегда заботила советское руководство.

Первоначальная реакция властей на чернобыльскую катастрофу, казалось, в целом дублировала централизованную реакцию времен Ташкента. Хотя Горбачев уже задумывался об уменьшении роли государства в жизни общества, в Чернобыле оно полностью взяло ситуацию под свой контроль: от пожарных, брошенных тушить пламя ранним утром 26 апреля, и до эвакуации Припяти, от отрядов ликвидаторов и до возведения саркофага – государство организовывало все спасательные операции (неважно, насколько плачевным был результат). Однако такой подход сохранялся недолго и утвердился на долговременной основе разве что на работах, связанных непосредственно с энергоблоком.

Чернобыль придал импульс целому ряду новых процессов в западных регионах Советского Союза. Чрезвычайная ситуация подобного масштаба требовала чрезвычайно централизованного решения, но союзные республики, и в первую очередь Украинская и Белорусская, быстро разработали каждая собственные подходы