Следующие четыре дня Гноссос продавал сувениры. Он выставлял лоток на перекрестках, в автобусах, на задних площадках трамваев и под пальмовыми навесами пляжа Варадеро; раскладывал свой товар перед рыбаками на марлиновых яликах Кохимара; предлагал парочкам, совершавшим в Санта-Клара свое paseo[59] , услужливым мальчикам из «Гавана Хилтон», разодетым, словно фельдмаршалы, сержантам армии Батисты, бородатым студентам юрфаков, прятавшимся в канализационных люках, Супермену в антракте «Малого Театра», крупье в «Насионале» и всем сортам похотливых американских бездельников, что пыхтя, прогуливались по переулкам.

Он расплатился со священником за похороны, через благотворительное общество отправил в сьерру посылку для Джек (шоколадки «Хершис» и защитного цвета носки), вкатил себе три укола ауреомицина, чтобы разом покончить с триппером, и выиграл почти пятьсот долларов у близорукого мазохиста с Палм-Бич, который вообще не видел карт. Ветер, похоже, переменился, но и Гноссос не упускал шанса.

Он купил билет первого класса на самолет до Айдлуайлда. Провожать его пришли Матерболы с эскадроном гномов и командой конголезских музыкантов. Со ступенек трапа Гноссос бросил в воздух пачку новых долларовых бумажек, и на терминале началась паника. Стюардесса, отодвинув кривую дверь, вручила ему букет роз «Красота по-американски». На Гноссосе теперь были плетеные сандалии, белые льняные брюки, свеженакрахмаленная рубашка кубинских бойскаутов, все тот же, но разбухший рюкзак и шляпа «кампесино». В руках он держал разрешенную на таких рейсах четырехквартовую флягу с НЗ — «Летним снегом» — а на болтающемся индейском ремне пощелкивали шесть пар кастаньет. Под хлопки вспышек он поцеловал стюардессу чуть пониже ушка. Затем послал благословение контрольной вышке, и вспышки захлопали опять. Миссис Матербол стало дурно — видимо от жары и дневного света.

В рюкзаке лежала щепоть глины с могилы Абрахама Джексона Уайта.

Когда раскрученные моторы самолета заглушили сумасшедший оркестр, Гноссос размял пальцами комок и застонал — на этот раз беззвучно, одним лишь сердцем — от всей этой мучительной нелепости.

На помощь, Хеффаламп.

Слонасный Ужопотам. Потасный Слоноужам.

Ирма признается во всем. Среди вражды и смуты Гноссос заключает сделку. Бесплатный билет для Кристин.

Авеню Академа, 109

Афина

13 мая 1958 года

Избранный друг!

В этот тяжелый для Вас час меня переполняет самое искреннее участие. Пожалуйста, примите мои скромные извинения и поздравления.

Мандрил безусловно был ошибкой. Колдовство осуществлено согласно завещанию мистера Овуса. Требования дисциплины вопреки нашей воле компроментируются можжевеловыми ягодами, и мой муж не смог собрать воедино соответственную информацию. Мне стыдно. Передайте, пожалуйста, исправления Вашей мисс Макклеод, которая, видимо, пострадала от ошибки. К сожалению, и Ваша собственная личность не избежала изнурительных опасностей. Увы.

Джордж, закончив курс секретарского обучения в колледже администрации отеля, принял позицию в «Дорчестере», Лондон. В атмосфере трезвости мы, возможно, умерим наши вкусы. Сейчас, когда Вы это читаете, мы находимся в море. Пожалуйста, простите нас. Если демон продолжит поползновение, рекомендуется ежедневная клизма из «люкса» и теплого эля. Люблю Вас.

С огромными и пылкими соболезнованиями,

Ирма Раджаматту, Д. Б. И[60].

Гноссос чувствовал, что теряет остатки своего эгейского разума. Он поставил на проигрыватель Корелли, выпил стакан теплого «Летнего снега» и стал слушать поединок тутти и рипиено. Бестолку. Рыхлые волокна возбужденных внутренностей всосали в себя стимулятор и мгновенно сожгли его, не оставив ничего, кроме слабых паров тревоги. Гноссос периодически исторгал их наружу.

Письмо торчало из заляпанного засохшим гранатовым сиропом горлышка бутылки, оставленной на полу пустой хаты бенаресцев. Вечерний бриз хлопал оконными занавесками, по пустому полу катались шарики пыли. Мебель, книги, горшки и кастрюли — не осталось ничего.

Но в его собственной квартире явно что-то происходило. На индейском ковре валялись какие-то списки, пепельницы топорщились фильтрами сигарет, повсюду мятые пивные банки, через тройники в одну розетку воткнуты четыре пишущих машинки, в углу жужжит адресограф «Питни-Боуз». Живот урчал от голода, но в холодильнике было хоть шаром покати, а за окном у поребрика терпеливо ждала машина проктора Джакана, та, что следовала за Гноссосом от самого аэропорта.

В торопливо нацарапанной записке Розенблюм написал, чтобы Гноссос, как только появится, сразу шел в кампус: он позвонил узнать, зачем, но никто не ответил. Даже телефон общежития Кристин, который он приберег на самый крайний случай, загадочно пикал не меньше десяти минут. Гноссос налил себе еще на три пальца Матерболовского пойла, проглотил, час провалялся в ванне, сунул руки в брошенные домашние тапочки, походил на четвереньках, постоял на голове, скинув при этом со стены латунную тарелку, позвонил в бюро погоды, рассказал автоответчику похабный анекдот, погладил свою старую подушку, пытаясь нащупать яремную вену на шее Кристин, развесил герычевые кастаньеты на медные пастушьи рога и проверил, на месте легавые или уехали. Когда стемнело, украдкой пробрался к Раджаматту, вылез в окно и отправился в «Гриль Гвидо». Там не оказалось ни одного знакомого лица, и Гноссос убив некоторое количество времени пицца-бургером и вишневой шипучкой, сделал последнюю попытку — позвонил в землячество Фицгора. Уборщик сказал, что братья ушли на демонстрацию.

Демонстрация. О, милая дева Мария.

Чем ближе он подходил к галерейному плацу, тем сильнее набухал гул голосов, приветственные крики и грохот бас-барабанов, тонувший в рокоте толпы. Время от времени из домов с факелами в руках выскакивали фигуры. В сторону женских общаг с воинственным кличем неслись какие-то психи. Небо над головой злобно мерцало, в свете пламени танцевали облака. Гноссос устремился на шум: рюкзак на плече, «кампесино» расплющивает кудри.

Содрогнулась сигнальная ракета, разорвалась сернистыми осколками — снизу ей ответили оглушительными воплями. От юрфака, агрономического плаца, инженерного корпуса — поднималось вверх мощное эхо. Судя по звуку — несколько сот человек.

Но когда Гноссос подошел ближе, их оказалось несколько тысяч. Машины блокировали мост через ручей Гарпий, на капотах выстроились студенты с мегафонами, яркие флаги развеваются на ветру, факелы дымят, по газонам скачут возбужденные студентки, хор землячеств скандирует речевки. Вокруг ковыляют люди с микрофонами, пытаясь добыть хоть какую-то информацию. Фотографы дрожащими руками запихивают в камеры пленку. Репортеры носятся кругами, прыгают от одного центра к другому, попутно строча в блокнотики. Один, наткнувшись на рюкзак Гноссоса, застыл, словно где-то вдруг вкрутили лампочку, и тут настал момент узнавания.